Всего лишь раз в жизни и надо сказать умно и превосходно, чтоб отворились перед тобою Царские Врата. И он сказал это слово. Дело сделал и слово сказал. Можно ли было в нарисованном портрете идеального мужа не узнать его, Василия Ивановича… Коли сумеют сговориться, то и не узнают… Но сговориться-то им надо ради одного из них… Мстиславский слишком горд, чтоб взяться за дело засучив рукава. Вот ежели к нему придут, поклонятся…

Рука сама собою сложилась в шиш. Василий Иванович серьезно поглядел на глупую свою руку и ударил по ней другою рукой.

Все, что теперь крутилось у него в голове, в сороковой, может, раз прошло перед его неведомо где обретающимся внутренним взором. Мстиславский — нет. Василий Голицын — этот хочет и будет стараться. Но Голицын в крови царя. И пусть самозванец — да ведь убийцы! Кровушка таким пятном разольется у трона — не переступят, не перескачут.

Сам он весь тот страшный час, когда северские стрельцы встали за Дмитрия, был возле Успенского собора, на людях. А как дело свершилось, поскакал к дому патриарха Игнатия. И в доме-то опять-таки не был. Не Шуйские сдирали с Игнатия драгоценные ризы, не Шуйские облагали святейшего в монашеское рубище. Но вот когда спросили — кого же еще было спросить? — куда везти, указал Чудов монастырь. Клетка с птицей под рукой должна быть. На воле она таких песенок напоет…

В голову лезли и польские дела. Под сильнейшей охраной Юрий Мнишек был доставлен в Кремль для свидания с дочерью. Удостоверили, что жива и невредима. Потом Мнишека вернули в дом его, а позже к нему через сплошной строй стрелецкого войска провели и Марину. Когда у Марины забирали все ее сокровища, надаренные Самозванцем, вплоть до одежд, ибо камушков да жемчугов с иного платья хватило бы на десяток ювелирных лавок, она бровью не повела. Всякому, кто входил к ней или заговаривал по надобности, смотрела в глаза и отвечала так ровно, так ясно, что каждое слово ее повисало в воздухе льдинкой.

У Мнишека отняли золотыми тысяч десять да скарба тысяч на триста. Пан Юрий охал и каждому сколько-нибудь стоящему дьяку, подьячему напоминал, что он есть подданный короля Речи Посполитой, воевода, и жизнь его королю Польши дорога.

— Не убьем тебя, пан Мнишек. Отпустили бы — войско приведешь. Поживи-ка ты, пан хороший, за хорошими стенами во глубине России, коли русской жизни жаждал. В Ярославле. Не Москва, но и не Тобольск. И дочку твою к тебе спровадим, не обидев. Не побьем и дружков Самозванца. Что они без него?

И впервые за бессонницу свою Василий Иванович усмехнулся.

Вчера вся эта пена, взбитая Дмитрием Иоанновичем, через края корыта полезла. Рубец-Мосальский — вот уж дворецкий! Михайла Нагой — первый человек России, конюший! Афонька Власьев — великий секретарь и великий подскарбий! Боярин Богдан Бельский, Гришка Шаховской, Андрюшка Телятевский… Уже перед тем, как разойтись, все эти пузыри подраздулись и предложили поделить Россию на княжества — всем ведь тогда хватит, и помногу.

Татищев на них нашелся. Сказал мало, но так положил руку на саблю, что у иных героев кровь с лица в пятки утекла. Сколь решителен Михайла Татищев, гадать много не надобно. Еще невесть как бы все обернулось, не всади он нож в Басманова.

Речи последышей Самозванца подвигли Татищева на шаг самый решительный. Перед вечерней явился в сию светелку, приведя с собой Скопина, Крюка-Колычева, Головина — от дворян, Мыльниковых — от купечества, крутицкого митрополита Пафнутия — от духовенства. И пока он, Василий, Богу молился, писали грамоту об избрании, о его избрании на царство. Братья, Дмитрий с Иваном, тоже были в сочинителях, но верховодил Татищев. Он и сказал Василию, когда дело у них было кончено:

— Тебе вручаем Россию. Ты государю Ивану Васильевичу Грозному служил. Государство, как чистопородная лошадь, почует власть в руке, помчит скорее ветра, а коли в той руке власти не будет, понесет дуром, сбросит и растопчет. Не на кого больше поглядеть, Василий Иванович. Принимай узду, за тобой твой пращур святой, благоверный князь Александр Ярославич Невский.

Не совсем это было так, не от Невского Шуйские — от младшего его брата, от Андрея Ярославича, но не всякая правда ко времени. Александр Ярославич и впрямь ведь пращур, кровный, законный.

Сказал Татищев и о патриархе:

— Тебе бы, Василий Иванович, позвать Гермогена. Самозванец понавел на Русь казаков, племя на руку быстрое. Сначала за саблю, а за крест уж потом. Гермоген из донских атаманов. Крепче его в вере никого нынче нет в стране нашей.

Митрополит Пафнутий на Татищева глядел и пыхал, наливаясь кровью. Пришлось об Иове напомнить, силой свели с патриаршего места. Он есть истинный патриарх. Беда, что вернуться захочет ли: стар, слеп, погружен в молитву. И Пафнутия тотчас назвал, а рядом с ним поставил митрополита Ростовского Филарета.

— О духовных пастырях духовный Собор решит.

— Бог! — поправил Шуйского воспрявший духом Пафнутий.

«Бог-то Бог! — думал теперь Василий Иванович. — Кто же, кроме Бога!»

Иов Годунову служил, довольно с него и Старицы. Пафнутий во лжи как в меду. Не признал ведь в Гришке Отрепьеве Отрепьева Гришку, Дмитрия Иоанновича углядел, один из всех чудовских монахов.

Привскочил с лавки, побежал в чулан, за перегородку, где спали братья, в одежде, в обуви, при оружии, чтоб ко всему быть готовыми. Растолкал Дмитрия.

— В патриархи надо Филарета ставить. Получив высшее, что может он иметь в монашестве, искать иного захочет ли? За кого Романовы промолчат, тот и будет царем.

— Как это? — Дмитрий хоть и проснулся, но не понял.

— «Да» Романовы сказать горды, но если они скажут «нет», то не прогневайся.

— Филарета так Филарета. Что ты скажешь, то и будет, — охотно согласился Дмитрий, валясь в постель.

Утром все боярство было в Грановитой палате. Поглядывали на Шуйского, на старшего, но Василий сидел тихохонько, слушая больше лысиной, нежели глазами. И даже когда пошли поминать, кто от кого рожден и от кого в ком и сколько золотников царской крови, — смолчал. И тут вдруг князь Григорий Петрович Шаховской воскликнул для громкого собрания совсем некстати:

— А ведь Василий-то Иванович, князь Шуйский, оттого и молчит, что за него род его глаголет. Прародителем ему благоверный князь Александр Ярославич Невский, а пращуром князь Рюрик.

Все замолчали, все посмотрели на Шуйского, ожидая, что скажет.

— Избрать государя надо всею Русской землей. Хоть и долгое сие дело, хоть и надо бы поскорее возжечь светоч царской власти, ибо смутьянов развелось как волков, но нельзя, нельзя поспешать! Уже поспешили и раз и другой. Когда в сей Грановитой палате скоро делается и легко, тяжело и долго всей России.

У многих отлегло от сердца после столь разумной речи. У одного Василия Ивановича кошки на сердце скребли. Отчего Татищев сегодня молчит?

Многие в ту ночь, ложась спать, упирали глаза в край небес. Там оно, наше завтра. Жданное и нежданное.

И какое же было всем диво, когда утром, в шестом часу, всякий рыночный спозараношный люд, заполнив Красную площадь, стал кричать и вопить, что нельзя им без царя, никак нельзя.

Священство тоже рано встает, тоже царя им подавай. Примчались в бояре, кто успел. Сказано было народу: прежде чем царя, нужно патриарха избрать. Без патриарха как венчать на царство?

Тут-то в полетели в спорщиков пирожки да пряники.

— Царя! Царя! — орали пирожники. — Патриарх Богу нужен, а нам царь. Царь Василий Иванович!

— Шуйского! Шуйского!

Шуйского на площади не было, но его сыскали, привели, поставили на Лобное место и всем миром поклонились ему.

Когда боярство собралось в полном составе в Грановитой палате думать думу о царе, Василий Иванович уже сидел на царском месте. И не на том, сыпавшем алмазным блеском. Тот стул в казну унесли. Сидел на деревянном, дубовом стуле с гербом и говорил всякому вновь входящему:

— Народ того восхотел.