— Клянись, что царевича Дмитрия хоронил! — озорно кричали москвичи. — Знаем тебя! Хоронил ты не царевича — поповича.

Шуйский только руками развел.

Толпу обуяла радость близкой удивительной перемены.

— Время Годуновых миновало! — вопили гулящие люди. — Да здравствует царь Дмитрий! Годуновым смерть!

Никого не осталось возле царя Федора Борисовича. Толпа, ворвавшаяся в Кремль, нашла государя на троне в пустой палате. Имя царя, царское место не защитили от поругания. Все семейство Годуновых — царицу, царевну, царя — отвели с воплями к прежнему их дому, впихнули в двери, у дверей стражу поставили.

С таким же неистовством ворвались мятежники в Успенский собор.

— Где Иов?

Вломились в алтарь, схватили святейшего за грудки, сшибли митру, принялись ризы обрывать.

— Я сам, — отстранил мятежников старец.

Снял с груди панагию, положил к образу чудотворной иконы Владимирской Богоматери. Сказал:

— Девятнадцать лет хранил я, будучи архиереем, целость веры. Ныне торжествует ересь и обман, церковь в бедствии. Матерь Божия, спаси православие.

На Иова напялили черную рясу, поволокли из храма, на площади толкали в боки, кинули в крестьянскую телегу, повезли вон из города, по дороге решив: быть ему в Старице, откуда в Москву пришел.

Князь Иван Иванович Шуйский прибежал к брату белый, трясущийся. Шапку снял — волосы слиплись от пота, глаза как у коровы перед смертью.

— Государь-братец!

Василий Иванович за книгой сидел. Отер усталые глаза, поднялся, поцеловал Ивана.

— Царя убили?

— И царя, и царицу… Рубец-Мосальский, зверь, Ксению к себе увез.

— Злодейство неотмщенным не бывает.

— Братец! — воскликнул Иван. — Да с кого спрашивать? Мосальский, Молчанов, Шерефединов — ничтожные люди напали на царя.

— Шерефединов? Иван Васильевич при себе его держал, в думных. Распорядительный дворянин.

— Не сами душили. Палачей привели. С царицей Марией быстро управились, а Федор Борисович не давался, четверых одолевал… Уды тайные ему раздавили…

Иван заплакал. Поднял глаза на брата, а Василий Иванович дух перевести не может.

— Водицы тебе?! — испугался Иван.

— Не надо… Сколько людей погубил Борис, чтоб сыну на троне ниоткуда не было угрозы. Даже бедного Семиона Бекбулатовича не пощадил… А Федору-то Борисовичу мужские семенники — всмятку.

— Что будет? Братец!

— Содом и Гоморра.

— Содом и Гоморру Господь истребил.

— И Россию истребит.

— Велика!

— Нынче велика. — Василий Иванович горестно покачал головой, но не заплакал, засмеялся. — Ступай, Иван, домой! Готовь золотую шубу, Дмитрия по дороге кликни… Поспешать пришла пора.

— К расстриге, что ль, поедем?

— К Дмитрию Иоанновичу… Воротынский в Тулу помчался с повинной. Телятевский не утерпел, дьяк Власьев.

Иван Иванович вытаращил глаза и стал пуговка пуговкой.

— Гришке Отрепьеву будем служить?!

— Моли Бога — минуло время Годуновых. Гришка Отрепьев — ненадолго.

Вместе с Шуйскими отправился на поклон Самозванцу и князь Федор Иванович Мстиславский.

Встречали «природного да истинного» в Серпухове, на Сенькином Броде.

Мелькнуло в голове у Василия Ивановича:

«Как татарин явился».

Дмитрий в ловком польском кунтуше первым выскочил из лодки на берег, за ним следовала толпа знакомых лиц.

Мстиславский, Шуйские и все прибывшие из Москвы двинулись к государю навстречу, трижды поклонились, а Василий Иванович поднес на серебряном блюде государственную печать да золотой ключ от царской казны.

Рыжий, с покляпым носом — сапогом — Дмитрий улыбался, но Шуйский почувствовал, как напряженно глянул на него царь, принимая символы власти.

«Уже оговорили, — подумал Василий Иванович, но испугался другого. — А что, если… распознал. Ненависть распознал. Сам, без нашептываний. Ведь небось не простой человек».

В Москву царь Дмитрий вступил 20 июня. День был светлый. Народ ликовал, но само небо воспротивилось пришествию лжи в стольный град, в крепость Православия. Ударил вдруг вихрь, поднял столб пыли, швырнул на Лжедмитрия, на польскую его гвардию, на бояр-изменников, чуть с коней не посшибал гнусных молодцов.

— Быть беде! — ужаснулась Москва.

Вихрь рассыпался, царь вступил на Красную площадь, навстречу ему вышел из Кремля крестный ход, с иконами, с пением, но молитвы потонули в грохоте литавр, в барабанном бое, в ликующих звуках труб.

— Быть беде! — сказали москвичи другой раз.

Начал царствие Дмитрий Иоаннович с недовольства троном.

— Не стыдно ли вам, бояре, что у вашего государя столь бедное место? — обратился государь к Думе. — Этот стул — величие святой Руси, я не желаю срамиться перед иноземными государями. Подумайте и дайте мне денег на обзаведенье. Сие не для моего удовольствия — я в юности моей изведал лишения и нищету, но ради одной только славы русской.

Богдан Бельский в это самое время, когда Дума решала вопрос о новом троне, стоял на Лобном месте перед народом и, целуя образок Николая Угодника, сняв его с груди, кричал, срывая голос:

— Великий государь царь Иоанн Васильевич, умирая, завещал детей своих, коли помните, моему попечению. На груди моей, как этот святой образ заступника Николая, лелеял я драгоценного младенца Димитрия. Укрывал, как благоуханный цветок, от ирода Бориски Годунова. Вот на этой груди, в чем целую и образ и крест!

Крест ему поднес рязанский архиепископ Игнатий.

Истово совершил Бельский троекратное крестоцелование. И еще сказал народу:

— Клянусь служить прирожденному государю, пока пребывает душа в теле. Служите и вы ему верой и правдой. Земля наша Русская истосковалась по истине. Ныне мы обрели ее, но, коли опять потеряем, будет всем нам грех и геенна.

Добрыми кликами встретил народ клятву Бельского.

Василий Иванович стоял возле Лобного места, но к народу не вышел свидетельствовать в пользу сына Грозного. Уходя с площади, он еще и брякнул в сердцах другу своему Федору Коню:

— Черт это, а не истинный царевич! Я Гришку-расстригу при патриархе Иове видел. Не царевич это — расстрига и вор!

Федор Конь был человек в Москве известный. Ставил стены и башни Белого города, стены Смоленска, Борисову крепость под Можайском. Слова Шуйского пересказывал тоже людям знаменитым.

Самого Василия Ивановича будто кто за язык тянул. Собрал нищих, кормил из своих рук, вином поил, а отпуская, дал наказ:

— Ступайте на паперти, на площади! Говорите всякому встречному: ныне в Москве Гришка Отрепьев сидит. Поляков навел, попов-латинян, будут русский народ в папскую веру силой загонять.

Сговаривался Василий Иванович с купцами о дне бунта. Честный дворянин Петр Тургенев обещал ему привести сотню храбрецов и, как ударит набат, зажечь польский двор.

Недолго сумасшествовал князь Василий.

23 июня Шуйских схватили. Пытали всех троих. Басманов не церемонился с рюриковичами, требовал признать: собирались поджечь польский двор, ударить в набат, свести законного государя с престола его предков.

Василий Иванович, жалея кости свои, братьев милых, всю вину принял на себя, признал все, что ни говорили.

Дмитрий, однако, не пожелал своей волей казнить преступников. Судила Шуйских и сообщников их боярская Дума.

На первом заседании Василий Иванович градом ронял слезы, кланялся и твердил:

— Виноват, царь-государь! Смилуйся, прости глупость мою.

Рассудив, бояре отправили на казнь дворянина Петра Тургенева да купецкого сына Федора Калачника. Этим отсекли головы без долгих слов, под злое улюлюканье толпы.

За князьями Дмитрием да Иваном вины не нашли, но ведь братья мятежнику! Лишили обоих боярского звания, поместья отобрали на имя государя, самих отправили в Галич.

Хотелось боярам и Василия Ивановича спасти, отложили суд на другой день. К Дмитрию речистого дьяка Афанасия Безобразова послали уговорить государя, да помилует родовитейшего из бояр.