— Я-то? Иван Большой Колпак. — Человек стукнул рукой по железу.

— Как ты узнал, что я здесь? От кого?

— Мне знать ничего не надобно, — ответил знаменитый юродивый.

Василий Иванович поднялся, указал место возле себя:

— Садись!

— Пойдем к печи. У нас разговор долгий.

— Возле печи — теленок.

— Господь наш овечьими яслями не побрезговал.

— Будь по-твоему, — согласился князь.

Священник запалил лучину, вздул огонь в печи, положил несколько поленьев, поставил для гостей узкую лавчонку. Теленок завозился. Скребя копытцами, встал на ноги и долго смотрел на людей, разбудивших его от сладкой дремы.

Поленья разгорелись, Шуйский увидел, что Иван бос, до пояса обнажен, на голове у него высокая, острая железная шапка-колпак, на шее цепь, на груди пудовый замок.

Юродивый сел на лавку верхом, засмотрелся на огонь. Василий Иванович вдруг почувствовал, что ведь надо рассказать блаженному, зачем он едет в Москву, почему нельзя не ехать…

Но мысли перешли на Годунова.

Правитель и конюший за три года поставил город на Белом море — Архангельск, ради торговли, а на другом конце земли, смиряя турецкого султана, — Терский городок. На реке Яик — Уральск, многие города на Волге, в Сибири. Благодарить бы Бориса Федоровича, молиться на него! Погасил войну на Востоке, не позволяет разжечь на Западе. Приобрел для царя Грузинское царство, Сибирское. Того гляди, Таврида будет завоевана…

В Кремле поставлены величавые каменные палаты: Денежный двор, Посольский приказ, Поместный приказ, приказ Большого Прихода, Казанский дворец. Обнесена каменной стеной Астрахань! В Москве от Тверских ворот начата Белая стена, строятся дома Белого города…

Отчего же нет благодарности к Годунову? Отчего к нему все сословия имеют ненависть?

Ладно, бояре, ладно, купцы — у них свои счеты с Борисом Федоровичем. Но ведь и простой народ — ненавидит правителя. Правитель освободил ненавистников от налогов, защитил от разбоя, от опричинного, царского, монастырского…

Что недоброго сделал Годунов народу? Приказал не поминать в церквах имя царевича Дмитрия?

Иван Большой Колпак вдруг сказал:

— Обидно, когда за царевича не велено молиться. Неправда обидна.

Князь Василий вздрогнул: блаженный мысли читает. Почувствовал, как воспряли в груди все утопленные, накрепко погребенные обиды на конюшего.

Блаженный достал красный уголек из печи и, перекидывая с руки на руку, стал говорить:

— Народ не хлебом жив, но правдой. Сия крепость Господом Богом дарована. За небрежение к крепости — спросится со всего народа.

— Что ты от меня хочешь? — спросил, измучась, Василий Иванович. — Я — слабый человек. Не дано мне оборонять крепостей.

Засмеялся Иван Большой Колпак и вдруг проглотил горящий уголек.

— Кто из смертных знает, что ему дано, зачем он и каков путь ему назначен? Твои уста кривые, но тебе держать крепость правды. Посему ступай с миром, откуда пришел, жди, когда призовут.

Юродивый снял колпак, поставил возле лавки, лег с теленком и заснул.

Василий Иванович послушал, как спит этот человек, явившийся ему столь чудесным образом, испугался, поднял слуг и поехал обратно, в ночь, в дождь, но скорее, скорей!

В Москве в те же дни случился мятеж.

Народ изнемог от неправды Годунова. Красоваться умом неред царем-блаженным — грех стоярусный. Борис Федорович, думая о своем величии, не о царском, начал предавать опале бояр, если в челобитных вслед за царем не поминали конюшего. Первым претерпел Федор Иванович Мстиславский, глава Думы.

Царь стал меньше царицы, боярская Дума меньше Андрея да Василия Щелкановых, получивших неведомый ранее титул «ближних дьяков».

Прибыль от дел, совершенных неправдой, оборачивается убылью, польза — позором, величие — нищетой.

Бог, вразумляя, наказал народ неурожаем. Хлеб стал дорог. А голодному только покажи виноватого.

Взволновались московские слободы, взволновалось купечество, ущемленное и разоренное иноземцами. Пошла Москва громить дворы Годуновых. Двор Бориса осадили холопы Андрея Шуйского. Сам князь, чтоб не быть замешанным в мятеж, молился об успокоении народа с крутицким архиепископом Варлаамом на Крутицком подворье.

Годунов к нападению приготовился заранее. У народа — камни, у солдат — ружья, у холопов боярских — ножи и ручницы, у холопов Годунова — пушки.

Из пушки стрелять не пришлось, хватило ружейных залпов.

Уже на другой день Москва сидела по домам, а слуги конюшего схватили шестерых купцов-зачинщиков, и среди них Федора Нагая.

Купцы не дрогнули, пытки вытерпели. Им было чего ждать. За день до мятежа вместе с боярами совершили они крестное целование и приложили руки к челобитной царю Федору Иоанновичу о разводе с бесплодной царицей Ириной чадородия ради, ради блага царства. Нашли невесту царю — старшую дочь великого боярина Ивана Федоровича Мстиславского, умерщвленного в монастыре по тайному приказу Годунова. Напрасно ждали, челобития народ царю не подал.

О сей грамотке Федор Иванович знал и много плакал, больше жизни любил он Ирину. Годунов сам приехал к владыке Дионисию, уговорил не мучить царя, не оскорблять царицу.

— Государь с государыней — люди молодые, дети у них будут, — убеждал Годунов. — А не будут, так к лучшему. Блаженный родит блаженного. Мне известно, что царевич Дмитрий пригож, умом быстр. О наследнике печалиться нечего.

Дионисий, видя, как кроток стал конюший, не посмел дать волю жестокосердию, насилию над государем. Статочно ли принуждать самодержца расстаться с возлюбленной супругой. Владыка потребовал с правителя слово — оставить дело о челобитии без последствий. Борис Годунов слово дал, но прибавил:

— Заводчики мятежа, напавшие на мой двор и на дворы моих родственников, будут казнены.

Шесть купеческих голов скатилось на Красной площади.

В народе шептали, будто во время казни от набежавшей тучи легла тень на площадь, юродивый Иван Большой Колпак закричал, указывая людям на эту тень:

— Ванька Грозный воротился!

Годунов слово держал, не трогал бояр до нового урожая.

Правда, князь Андрей Иванович Шуйский очередную службу получил не в большом полку, послали его в Алексин воеводой полка правой руки. Князь указа не послушал, в полк не поехал, сказался больным.

Это была последняя служба Андрея Ивановича. Неисполненная. Истекали дни августа…

Рожь да репа уродились, народ наелся хлебушка досыта, успокоился. И уже в сентябре Борис Федорович Годунов приказал доставить на суд князей Андрея, Дмитрия, Александра да Ивана Шуйских. Оказались в тюрьме князья Татевы, Бекасовы, Урусовы, Колычевы.

Истязаний, допросов с пристрастием Годунов не допустил. Умел без битья пытать. Против Шуйских свидетельствовал их ближайший слуга Федор Старой.

Привезли из Смоленска с цепями на руках, на ногах князя Василия Ивановича. Взяли под стражу знаменитого воеводу, спасителя России от Батория князя Ивана Петровича Шуйского.

Иван Петрович в мятеже никак не участвовал, хотя Андрей уговаривал его поднять на Годунова стрельцов, московских дворян. За Иваном Петровичем пошли бы, но воевода подобных речей слушать не пожелал. Затворил дом от всех гостей, всех вестей…

Годунов в судах не бывал. Его имени нет ни в одном указе о наказаниях. Боярская Дума назначила воеводе ехать в вотчину, в Лопатницы, под Суздаль.

Поставили перед судьями и князя Василия Ивановича. Слушал он, как уличает его в измене Федор-Агий, от стыда щеки горели. Сказал судьям со слезами на глазах:

— Мыслимо ли этак клеветать? Слуге на господина? Ну скажите, мог ли я участвовать в мятеже, занимаясь Мирными делами в Смоленске? Федор приезжал ко мне с намеками, коих я не понял. Брату Андрею посылал я с моим хулителем письмо о своей любви к великим делам царя Федора Иоанновича, конюшего Бориса Федоровича. Не донес же я на Федора Старого, зная, что говорит он пустое, да еще из жалости, ибо он стар и служил отцу моему, князю Ивану Андреевичу.