— Пожалуйста, Боже, убей меня, — взмолился Аттикус, уверенный, что не выдержит этой какофонии.

— Не так уж это и плохо, — возразила Андреа, с наслаждением растянувшись на простынях. Помимо разговоров ни о чем они также уделили внимание ранам друг друга. Прикладывали поочередно завернутый в марлю лед, осторожно поглаживали их, но не более того. Ничего такого, что выходило бы за рамки отношений врача и пациента. За ними почти наверняка следили, и уж точно все происходящее в комнате записывалось.

Но когда Аттикус выключил весь свет, оставив его только в ванной, и спальня погрузилась почти в полную темноту, они расположились на кровати, ожидая, что скоро сон сморит их. Однако они не спали, а говорили. Сперва о Джионе, затем об Абигейл. Когда Андреа заплакала, Аттикус громче врубил музыку. Хотя Кенни Джи не совсем подходил к данной ситуации, это было лучше, чем позволить возможным соглядатаям позубоскалить над чужим горем.

Аттикус обнимал ее, а Андреа рассказывала об Абигейл. Как здорово она играла на пианино, какой бывала забавной, когда танцевала, и как любила баскетбол. Они были очень близки. Мать-одиночка и дочь шагали по жизни бок о бок. Но год назад какой-то идиот выпил лишнего и решил прокатиться на машине. Он не остановился на знаке «Стоп», врезался в припаркованные машины, а затем вылетел на тротуар, сбил Абигейл и, даже не затормозив, помчался дальше. Автомобиль, как выяснилось, находился в угоне, а самого негодяя так и не нашли.

Наряду с глубоким сочувствием ее потере Аттикус ощутил стыд. Андреа постигло горе не меньшее, чем его, но она выстояла и продолжала жить. Он был готов погибнуть, лишь бы осуществить свою месть, Андреа же, оплакав свою потерю, вернулась к благородной миссии по спасению людей.

Аттикус нежно перебирал пальцами пряди ее волос, и Андреа, успокоившись, всем телом прильнула к нему. Несколько минут они лежали обнявшись, не проронив ни слова, слушая саксофон Кенни Джи, пока Аттикус не понял, что больше ему этого не вынести.

Нарушив молчание, он почувствовал, что и Андреа ожила. Она коснулась самого тяжелого момента в своей жизни и, выложив это Аттикусу, не только облегчила душу, но и каким-то образом восстановила существовавшую между ними связь. Поначалу Аттикус не мог поверить, что его любовь к Андреа могла вернуться так скоро. Он боялся, что возродившиеся чувства явились лишь результатом испытанных ими потерь и отчаяния. Но теперь он знал, что Джиона жива, и с этой надеждой пришло страстное желание быть рядом с Андреа.

— Знаешь, — произнесла Андреа, — когда в первый раз я тебя нашла…

— На «Титане».

Андреа вздохнула:

— Когда ты… когда я вытащила тебя с яхты…

— Ах да: яхта, яхта.

Аттикус не совсем понимал, к чему она клонит, но оторвал голову от подушки и оперся рукой, давая Андреа понять, что он слушает. Она говорила, а он продолжал поглаживать ее руку.

— Когда я тебя нашла, ты был мертв.

Аттикус почувствовал, как в горле внезапно возник ком, словно раковая опухоль.

— Когда я перевернула тебя и увидела твое лицо, во мне что-то переменилось. И стена отчуждения, которую я воздвигла после смерти своей малышки, мгновенно рухнула. Мне потребовалась минута, чтобы вытащить тебя с того света. Знаешь, поначалу я всерьез думала, что ты возненавидишь меня за то, что я не дала тебе умереть. В твоем голосе было столько муки и боли. Я спасла тебя, а это значило, что тебе придется жить с этой болью всю оставшуюся жизнь. Вот почему я не рассказывала тебе этого раньше. Но сейчас… я просто подумала, что ты должен знать. Я… я не хочу тебя потеря…

Аттикус склонился над ней и крепко поцеловал в губы. Резкое движение отдалось болью в спине, и он застонал.

— Ты в порядке? — спросила Андреа, заподозрив, что он рисуется, но затем поняла, что ему действительно больно.

— Просто спина, — ответил Аттикус.

— Ну-ка перевернись, я помассирую.

Аттикус лег на живот. Андреа тотчас же взгромоздилась ему на спину.

— Ну, где болит?

— Вообще-то везде, — сказал Аттикус с улыбкой.

Андреа начала массировать спину, переходя от одних мышц к другим, осторожно ощупывая больные места. Аттикус чувствовал, как утихает боль и спадает напряжение. Не только умелые действия Андреа были тому причиной, но и ее любовь, которую он ощущал почти физически. Спустя несколько минут Аттикус напряг мышцы, потом расслабил.

Андреа, заметив его движение, спросила:

— Ну что, я тебе все размяла?

Аттикус перевернулся под ней так, что Андреа теперь сидела ниже его живота — там, где ему и хотелось. Он хитро улыбнулся, и, хотя Андреа вряд ли могла в темноте видеть его улыбку, он не сомневался, что она услышала намек в его голосе.

— Все, кроме одного.

Андреа медленно наклонилась и поцеловала его в грудь, так же нежно, как до этого гладила спину. Когда она выпрямилась и стала стаскивать с себя рубашку, Аттикус краем глаза заметил какое-то постороннее движение. Мгновенно напрягся и замер. Андреа последовала его примеру.

— Что там? — прошептала она.

Три силуэта внезапно заслонили льющийся из ванной комнаты свет.

— Нет! — крикнул Аттикус, крутнувшись под Андреа и протягивая руку к «магнуму», лежащему на тумбочке возле кровати. Но не успел. Рядом охнула Андреа, а в его плечо вонзилось острое жало. Рука соскользнула с тумбочки и безвольно повисла обок кровати. Сознание уже покидало Аттикуса, когда он услышал одно-единственное слово, которое теперь будет преследовать его все то время, что он будет находиться без сознания:

«Алоха!»

Очнулся Аттикус с дикой головной болью. Свет до того резко бил в глаза, что он едва смог разомкнуть веки. Каждый удар сердца отдавался во всем теле жуткой болью. Он снова попробовал что-либо рассмотреть, но от яркого света вынужден был согнуться вдвое. Аттикус свалился на жесткий пол, крепко зажмурив веки. Помимо головной боли он испытывал головокружение и тошноту. Чтобы прийти в себя, он начал восстанавливать дыхание, одновременно исследуя помещение посредством прочих органов чувств. Запах: металл и краска. Жарко: он обливался потом.

Не поднимая головы, снова открыл глаза. И зажмурился, увидев под собой больничную белизну пола. Карцер. Ослепительно белый, раскаленный карцер «Титана», из которого невозможно бежать. Аттикус обругал себя последними словами за минутную утрату бдительности. Ни в коем случае нельзя было доверяться Тревору!

Андреа.

Превозмогая боль в глазах, Аттикус осмотрелся. Андреа лежала скрючившись на одной из деревянных лавок. Похоже было, что ее никто… Он подполз ближе и приложил два пальца к ее запястью. Сердце ее с силой гнало кровь по сосудам. Римус с легкостью мог бы прикончить их обоих, пока они лежали без чувств, но не сделал этого. Аттикус не сомневался: негодяй хотел, чтобы они были в сознании, когда он станет их убивать. А после еще нескольких часов в этом пекле у Аттикуса вряд ли достанет сил, чтобы противостоять ему.

Кронос

Непроницаемая темнота, окружавшая Джиону, поглотила все чувства. Вонь протухшей рыбы и громкие удары сердца гигантского существа не позволяли сосредоточиться и как следует осознать свое положение.

Понимание того непреложного факта, что рано или поздно тварь ее переварит, могло бы сломить волю и гораздо более сильного человека. Девушка сидела, скрестив ноги, на ходящем ходуном «полу» своего узилища, раскачиваясь взад-вперед, словно потерявшийся ребенок. Никто никогда не придет и не спасет ее.

Несколькими часами ранее она подверглась самому ужасному испытанию в своей жизни, более ужасному даже, чем когда ее проглатывали живьем. Вскоре после того, как она включила вспышку камеры и смогла увидеть наконец, в какое отвратительное место угодила, существо, пищей которому ей вскоре предстояло стать, разбушевалось не на шутку.

Поначалу Джиона решила, что его обеспокоили вспышки камеры, но, услышав хоть и приглушенные окружающей плотью, но тем не менее разрывающие барабанные перепонки звуки взрывов, она поняла, что существо подверглось нападению. На мгновение она ощутила надежду. Но после того как разорвавшийся где-то совсем рядом снаряд сотряс ее тюрьму и отдался болью во всем теле, Джиона сообразила, что, если тварь погибнет под водой, она пойдет вместе с ней на дно, как незадачливый капитан тонущего судна.