— Але! Ванечка! Ой, прости, еродиакон Иоанн, ну!..

— Церковный календарь 19-го года — один к одному к 41-му. Наверняка в Румянцевской, ну... то бишь, в Ленинской, библиотеке, в спецхране есть.

— Да ведь пожгли всё. Я помню эти костры.

— И я тоже помню. Кто видел — никогда не забудет, кто не видел — никогда не представит. Простите.

— Да чего уж...

— Но все пожечь не могли. Ну, а если там нет, то Владыка продиктует вам по телефону. Календарь он помнит наизусть. Ну, а 19-й год — сам по себе незабываем. Действуйте. Поклон и благословение от Владыки Верховному Главнокомандующему. О том, чтобы вас при любом исходе не расстреливать, он позвонит ему сам. Да, простите, в Лефортовской тюремной библиотеке тоже вполне может быть — она вся из конфиската, а конфисковывать было что. Я думаю, что нынче это одна из самых богатых библиотек мира.

— А ты что, сидел, что ль, там?

— Ну, а как же можно при моем сане — и Лефортово миновать? Про календари сейчас не могу сказать, но святоотеческая литература есть вся. И выдают в камеры всё, что ни закажешь. Всё-таки время нынче — замечательное — чтобы авву Дорофея прочесть, надо в Лефортово сесть. А по-другому с нами никак, о духовной нужде только в Лефортово и задумываемся...

— Спасибо, еродиакон Иоанн, Лефортово буду иметь в виду, прямо с них и начну, чтоб не сидеть там и не выписывать авву Дорофея.

— Весьма, кстати, рекомендую — и просветление, и Бог рядом.

— Спасибо, еродиакон Иоанн. А что, Бог рядом только в тюрьме?

— Бог с нами рядом всегда, но мы всегда от Него далеко. Когда нам хорошо — Он нам не нужен, и мы не понимаем, что наше «хорошо» — только от Него. Чтобы начать что-то понимать, надо, чтоб нам стало плохо, а оно — тоже от Него, как и всё в этом мире. И, поняв это, осознаёшь, насколько это «плохо» — хорошо. Но, увы, не все направляют свою волю на это понимание. «Умри ты сегодня, а я — завтра» — с такой доктриной я тоже знаком, а мои трое сокамерников по Лефортово, все крупные партийцы, как от чумы шарахались от принесенных мне книг, когда я им предлагал прочесть. И всё про верность свою партии и товарищу Сталину друг другу декларировали, а меня посылали — иди, говорят, ты со своим Богом, прости, Господи... увы, не помогло им...

— А тебе что помогло?

— Так что ж, кроме молитвы? Да и то, какая у меня молитва, сотрясение воздусей одно... а вот внял Господь — нынче при Владыке я. Простите, что время ваше задерживаю. Ну, а коли не найдете, Владыка продиктует.

— Да уж придется, а записываю я быстро, стенографией вполне владею. Через 10 минут перезвоню.

Набрал Лефортово, велел поднимать начальника библиотеки и, если есть календарь, чтоб через 5 минут он был у дежурного помощника. И, естественно, присовокупил, что в случае отрицательного результата все они из своих кабинетов переселятся в камеры. Эти пять минут он сидел и сам себе удивлялся, что и в мыслях не было послать разговорчивого иеродиакона, как послал английское посольство, хотя времени на запись посольского запроса для Верховного ушло бы меньше, чем на слушанье про Бога медленного иеродиаконского голоса. И еще думалось: как красиво звучит словосочетание «Патриарший Престол»... Вообще, в слове «Престол» есть что-то... то есть, ну нету на всех языках мира более значительного слова, чем «Престол»...

Поднял трубку и вместе со стулом подпрыгнул — есть календарь! Тут же позвонил в Ульяновск.

— Еродиакон Иоанн, есть календарь! Отбой вам, отдыхайте. Слушай... а, может, и Бог есть? Мне сегодня молиться разрешили, а зачем молиться, если Его нет?

— Логично. А молитвы могу продиктовать.

— Слушай, а ведь... а — да! Сейчас календарь мне подвезут, отнесу его Верховному и свяжусь с тобой.

— Так пока календарь везут, могу продиктовать то, что успею.

— Давай! Погоди, ручку возьму...

Заверещал левый телефон.

— Английское посольство? Но я ж вам всё сказал... нет, ничего я сейчас не буду записывать, я занят... Да занят я, мать вашу!..

Загундосило ВЧ.

— Еродиакон Иоанн, ты давай диктуй, а я буду как Цезарь — и тебя слушать, и от звонков отбиваться. Слушай, Константиныч, ну сколько можно, ну я ж тебе все сказал... «и да расточатся врази Его»... Да не тебе это, Константиныч, да не буду я ничего записывать — нету танков! Это я не тебе, еродиакон Иоанн... Да, и «Отче наш...» давай... да всё я забыл!..

— А эту молитву я вам сейчас напою, вы слова выучите и мотив запомните.

— Погоди, еродиакон Иоанн. Что? Наро-Фоминск немцы взяли? Доложу, Самого нельзя!.. Давай, еродиакон Иоанн.

И секретарь Саша услышал в наушнике протяжное и, как оказалось, знакомое, хоть и забытое:

— «Цари-це моя Пребла-га-ая, Надеждо моя, Бо-го-ро-о-дице...»

И показалось даже, что поет не один иеродиакон Иоанн в наушнике, а здесь в кабинете его сопровождает целый хор.

Член Ставки, маршал Клим Ворошилов, первым войдя в кабинет, застыл приворожено, и челюсть у него отпала. У вошедшего вслед за ним Буденного реакция была такая же. Оба изумленно таращились на Царские портреты. У вошедшего Берии упало с носа пенсне и выпал из рук чемодан, который он принес. Внешне слабее всех отреагировал бровастый Молотов — только брови слегка приподнялись и головой покачал. А вот с маршалом Шапошниковым едва плохо не сделалось. Больное сердце не выдержало вдруг, увидав из-за спины Василевского возникший взгляд своего бывшего Верховного Главнокомандующего, которого предал 24 года назад. Стоящему перед ним Василевскому было резко проще, он, сидя в окопах, просто узнал об Отречении и вступлении в светлое будущее. Он не предавал. Да и был он тогда мальчишкой двадцатилетним. Сейчас генерал-лейтенант Василевский стоял с призакрытыми глазами и думал хаотичными думами: что ж это тут происходит? Сначала в предбаннике секретарь Саша огорошивает, едва сердце не выскочило, а теперь — нате вот, портретики...

Бывшему полковнику царской армии, маршалу Советского Союза Шапошникову было резко хуже. В справочнике «Командиры РККА» про него значилось: «Активно перешел на сторону восставшего народа в феврале 1917 г.» Очень активно начала вдруг вспоминаться та активность. Держась за сердце и глубоко дыша, активно отогнал нахлынувшее.

И все замершие перед портретами разом повернули свои головы к сидевшему на своем месте Хозяину, уж не началось ли чего похуже той июньской истерики с прострацией? Тогда они так же, все гурьбой, вошли в этот кабинет (а он решил, что его убивать пришли) и заставили очнуться, взять себя в руки и быть тем, кем был до этого — знаменем. Без знамени рухнет все. А ему тогда не хотелось быть знаменем, ему не хотелось ничего. 500 тысяч тонн снарядов захвачено в первые три дня. А три сотни советских снарядных, пороховых и патронных заводов работают на вермахт, а это только снарядных корпусов — 100 миллионов в год, да пороха — 100 тысяч тонн за это же время.

Как булькает в его дрожащей глотке вода, которую он пил перед микрофоном, слышала вся страна, слышал весь мир. И, главное, все услышали то, чего никогда больше не предполагали услышать. Ждали: «Дорогие товарищи!», а услышали:

— Дорогие братья и сестры! К вам обращаюсь я, друзья мои!..

Поднял глаза на всех разом и услышал то, что они сейчас слышат, от портретов исходящее: «Ну, здравствуйте, товарищи-граждане, убийцы, храморазорители, отниматели-ломатели...»

— Лаврентий, принес? Что, целый чемодан? Давай сюда, на стол передо мной. Вячек, сделай так, чтобы портреты на том торце стола ко мне были обращены. Рассаживайтесь.

Бровастый Молотов, сделав, как приказано, зло зыркнул на Хозяина. Еще ни разу он не допускал себе называть его так при третьих лицах. Рассевшись, все напряженно молчали, глядя перед собой. Хозяин же был занят содержимым чемодана, лежащим перед ним. Вскоре и все стали смотреть на то, чем было так увлечено внимание Хозяина. А он поднял глаза на портрет Царицы и произнес тихо:

— Вячек, когда твоя жена последний раз была в лазарете?