«Четыре «треугольника» – и нет их. И я за дверью… коменданта с собой волочь до ворот… нет, тогда с женой точно расправятся…»

Генерал-лейтенант Воейков встал с кровати и во всю мощь своего голоса свирепо гаркнул:

– Ма-алчать! Смир-на!

Разгневанные массы опешили.

– Христос Воскресе, мерзавцы! Светлая Пятница сегодня, день иконы Божией Матери «Живоносный источник». Вот иконе Ее, – Воейков взял складень, лежащий на тумбочке, – Мне ее в виде ис-клю-чения оставили. Она всю жизнь со мной, после того, как Ею меня мои кавалергарды, солдаты!.. благословили, когда я эскадрон сдавал. Пресвятая Богородице, помогай, – Воейков поцеловал складень и перекрестился. – И именно сегодня, в Ее день, Она, ох, никому не спустит злодеяний. И за меня, солдата, Она заступится! – и Воейков передал складень ближайшему представителю разгневанных масс, который, похоже, приостыл слегка. – Читай на обороте, громко читай! – приказал Воейков.

Представитель читать был малопривычен, но все же, растягивая слова и запинаясь, прочел правильно: «Дорогому и горячо всеми любимому отцу эскадрона Ее Величества ротмистру Воейкову от нижних чинов эскадрона Ее Величества кавалергардского полка. 15.VIII.1905г.»

Совсем остывшие, уходили по одному, пряча глаза, а читавший представитель и приложился к складню, виновато улыбнувшись. Только запиравший дверь комендант окатил Воейкова злобным взглядом: «Ужо, погоди».

Без сил опустившись на кровать, генерал Воейков смотрел на зарешеченное окно, за которым бушевала очередная внезапная пасхальная метель. 

«Есть треугольник!» – и Штакельберг нерезким шагом вошел в его середину. Теперь – доли секунды и выверенность движений. Трое с винтовками занимали как бы вершины треугольника АВС и появление в точке пересечения его биссектрис вензелястого наглеца восприняли с восторгом. Стоявший в точке «А» боцман с яростным упоением обрушил свой штык на наглеца, но едва уловимый и легкий щелчок по прикладу продолжил движение штыка боцмана в точку «С», и стоявший в ней принял своим сердцем братский штык. Одновременно то же самое, но другой рукой и несколько другим движением атака штыка из точки «В» была направлена в стоявшего в точке «А» боцмана, и тоже в сердце. Вынуть из боцманского сердца свою винтовку стоявший в точке «В» не успел, он плашмя был брошен на острия низенького забора. И, если заколотые штыками, смерть приняли молча, то жуткий вопль распростертого на остриях покрыл собой хоровое: «Мы жертвою па-а-ли в борьбе роковой…»

Теперь – быстрота и натиск. С еще более жутким воплем, чем исторгал издыхавший на остриях, Штакельберг, вынимая именной, Государем дареный браунинг, ринулся на грузовик. Сидящих там как сдуло через другой борт. Краем левого глаза он видел, что полковник и штабс-капитан еще только собираются доставать свое оружие, а крайний левый из шеренги стражей ревпорядка уже целится в полковника. И тут вдруг из метельного кружения вылетел булыжник размером с большой чайник и точно торпедировал голову крайнего левого. Тот даже и не охнул и уже мертвым, падая, опрокинул трех сотоварищей, стоявших рядом, в которых уже стреляли полковник и штабс-капитан. Дернувшегося комиссара уложил появившийся из метели солдат, явно булыжный метатель. Сам барон Штакельберг стрелял по удирающим, из которых попал в трех.

– Ты как всегда вовремя, – сказал полковник, обнимая Ивана Хлопова.

– Христос Воскресе! – возгласил тот, стоя среди трупов с маузером в правой руке.

– Воистину Воскресе! – весело гаркнули в ответ все живые присутствующие.

– Со Светлой Пятницей вас, братья и сестры, с праздником иконы Живоносный источник, – уже тихо проговорил он. – Попраздновали. Нет, Иван, все винтовки и маузеры в Неву не покидаешь.

– Да уж вижу… Рекомендую, господа: мой однополчанин и уже дважды выручатель.

– А булыжник был великолепен, – сказал, подходя, Штакельберг. – Артиллерист – он и без пушки артиллерист.

– Он уже не артиллерист, – полковник снова обнял выручателя. – В Москву в монахи едет, да все никак не доедет…

– Да, с вами доедешь…

– В монахи? – штабс-капитан задержал свое рукопожатие Хлопову. – А может, и меня прихватишь?

– Да самого б взяли, Ваше Благородие… За это вот, – он кивнул головой на лежащих на земле, – такую, небось, епитимью наложут!.. хорошо, если от Церкви не отлучат.

– За этих, – очень выделил голосом штабс-капитан, – не наложут и не отлучат. Хочешь, я тебе бумагу из штаба округа дам, с печатями, что не убийство это, а – «за други своя». У меня, между прочим, запрятаны и бумага гербовая печать с орлами. Как раз для монастыря.

– Господа, никто не ранен? – сестра Александра строго оглядывала всех.

– По-моему, никто из них и выстрелить не успел, – сказал барон Штакельберг.

– А вы? Штыком не задело? Ох, испугалась я…

Барон в ответ улыбнулся и поцеловал ей руку.

– Я ранен, Сашенька, я!

– Вы? – сестра Александра внимательно оглядела штабс-капитана. – Где, куда?

– В душу, Сашенька, в душу! И не оглядывай ты мою шинель. И я не просто ранен, я убит! Так замечательно «заправился» и так отвратительно протрезвел. Разве это не рана? И разве эти мерзавцы не убийцы? И ожить нечем. А если еще в штабе этого вертлявого военморминюста увижу – пристрелю! В спину, по подлому пристрелю, не екнет!..

– Ваше Благородие, а что если ожить святой водичкой от Живоносного источника?

– Ну-у, это… а у тебя есть?

– Есть. Я ж утром в Федоровском соборе на службе был, водичку освященную взял, как раз всем нам здесь присутствующим по чашечке хватит… А вообще-то думал водичку с собой взять, родителю моему доставить: он к этому Образу и этой водичке особый интерес имеет. Он ведь в этой водичке все дынные семечки купает, ею грядки на наших бахчах окропляет. А тут, аж от самого Царского собора, от Феодоровской – вода!

– Это ж сколько воды надо? – спросил штабс-капитан.

– Так ведь разбавляет! Капля – она море освещает. А без этой водички и дынек наших хлоповских бы и не было. Какие ж без нее дыньки-то под Москвой!?

– Постой, – барон Штакельберг всей своей избыточной пытливостью упирался в Ивана Хлопова. – Так московские хлоповские дыни – это от твоего родителя? Ты его сын?

– Ну да.

Штакельберг качнул головой с улыбкой:

– Когда в первый раз их отведал с Царского стола… имел честь быть приглашен… до войны еще, в Москве, на трехсотлетних торжествах в свиту я был включен. А ведь вот в это время мы в Москве были… нет, попозднее, до Москвы, помню, кругом ехали, через Владимир, Кострому…

– В Москву приехали 24-го мая, – сказала сестра Александра.

– О, а ты среди встречавших была? Пол-Москвы-то точно было.

– Нет, среди приехавших. Нас пятерых из сиротского приюта Государыня взяла в свою свиту.

– А, да, помню, помню, были девочки. А ведь не узнал бы тебя сейчас.

– Ну, еще бы! Мне ж только десять лет минуло.

Тут Иван Хлопов протер глаза и удивленно уставился на сестру Александру.

– Ну вот, как отведал я дыньки-то хлоповской, едва язык не проглотил. Это, доложу вам – нечто!.. ни с чем не сравнимое! Сам Хлопов и разносил их нарезанными. А я ж не знал, откуда дыни, думал, из какого-нибудь Занзибара, из Южного полушария, там ведь как раз конец осени, поздний урожай собрали… – и еще подумал, – эх, гниль наша поганая! В какую ж, думаю, копеечку влетела доставка этой вкуснятины к Царскому столу!.. А оказывается, они на Рогожском рынке не дороже огурцов… А Государь, улыбается Своей всегдашней улыбкой... Эх, последний раз ведь сегодня Его видели! Ну, Он и говорит: «Что ты выращиваешь их, это, конечно, чудо. Расскажи, говорит, про второе: как ты их сохраняешь?» Ответ дословно помню: «На ремнях-с. Провесные дыньки что твой балык. Ну и полынька там, и еще кой-какие травки в подвале навалены – помогает. Так до Николы вешнего, а то и до Троицы вместе с яблоками и доходят, яблоки лежа, дыньки навесу…» Сейчас-то как у твоего родителя с дыньками?

Иван Хлопов пожал плечами: