– Рудольф Артурович, вы мне, дорогой, аппарат мой не раздавите.

– Век бы смотрел… думал, что уж не увижу, – Рудольф Артурович протянул бинокль полковнику. Столько лет каждый день видел, слышал, а вот, будто при первой встрече ощущение. Я при Его канцелярии делопроизводителем был.

– А я Его только один раз до этого видел. В четырнадцатом нас, выпускников, на войну провожал…

– Сестричка, – глаза Штакельберга совсем упразднили пытливость и стали просто веселыми. – А вы давно здесь из Могилёва?

– А откуда вы знаете, что я из Могилёва? – теперь пытливость сквозила из глаз сестры милосердия.

– А позвольте вам, вместо ответа, ручку вот эту поцеловать, уж больно профессионально вы ею барону Нольде в глаз съездили.

– Ой! А вы что ж, рядом, что ли, были?

– Рядом и… знаю, что говорю, ибо сам профессионал – боевой рукопашный бой нашим офицерам в школе генерала Воейкова в нерабочее время преподавал, у него в свое время научившись.

– Так это за ремень – вы его?

– Я. А уж как вы за поездом бежали… м-да… Похоже, господа, я вам перемену погоды принес.

Действительно, картина на небе резко менялась. Со стороны Финского залива его голубизну стремительно поглощала чернота.

– Это не вы, это я, – с каким-то даже надрывам сказала сестра милосердия. – Александрой меня зовут. То есть, ну не я… ой, что говорю! Я прошу сейчас, молю, чтоб заметелило, чтоб не видали Они у окна этих! Лучше на снег смотреть…

– Эй, отпускной, как смотрплощадка? – раздался голос снизу, со стороны аллеи.

Полковник узнал и голос, и фигуру штабс-капитана. Он вытянул правую руку с поднятым вверх большим пальцем – во! И вслед, этой же рукой махнул призывно, утвердив призыв словами:

– Давай сюда! А то, говорят, сейчас буран будет.

Сестра Александра головой покачала, рукой махнула и сказала:

– Ой, да ну перестаньте.

Штабс-капитан глянул на бурлящее уже небо и бегом побежал на смотровую площадку.

– Бери, бери, смотри, потом представишься, – заторопил полковник, подавая ему бинокль. – А то вон, задуло как.

Штабс-капитан смотрел дольше всех, затем, как-то странно зыркнув на полковника и тут же отведя глаза, вернул бинокль и сказал приглушенно:

– Спасибо, – и так же приглушенно добавил: – В окружном штабе Он редко бывал. Я Его только один раз видел, и то издали, по лестнице Он поднимался… Значит, говоришь, залетела ли пепелинка в кабинет? Считай, что залетела, – штабс-капитан вдохнул и сказал: – Вот так… А ведь вспомнил я – и дым, и пепел. Будто из Везувия на картине, в полнеба, солнца не видать… Помню, когда этот поручик портрет снимал, через плечо как на пустое место глянул, а как ты ушел, полчаса на это пустое место смотрел, сам не знаю с чего, и вдруг вижу… проступает портрет. Аж вспотел и перекрестился. А уж и забыл, когда потел и крестился. Да, простите, господа, позвольте представиться. Штабс-капитан…

– Видов Иван Иваныч! – торжественно перебил полковник. – Сегодня сплавил меня в отпуск, в чем и расписался уникальным каллиграфическим почерком!..

И тут повалил снег.

– Ну, сестра Александра, теперь буду тебе в Могилёв погоду заказывать, – воскликнул полковник.

– Ой, да ну ж перестаньте.

– А я еще хотел гробы у этих сосчитать. Тут мне один говорил, что их восемь. Теперь ничего не разглядишь.

– Что-то мало жертв со стороны «бескровников», – сказал Штакельберг.

– Да и это – не жертвы, – и полковник в двух словах пересказал информацию Машбица.

– Я это тоже знаю, – сказала сестра Александра. – Только с тем человеком, который в пятом году против бунтовщиков воевал, все у них сорвалось. Гроб с ним глубоко лежал. Его могилу двое из этих разрывали, пьяные оба, уж когда по плечи была яма, тому, кто стоял в ней, показалось, что чего-то блеснуло, они на этот блеск все падкие. У нас в лазарете, в первый день, как они явились с «ревизией», в трапезной все ложки, вилки и ножи пропали… Ну, нагнулся он, согнулся к блеску-то, а тут оползень случись – и накрыло его. Был бы трезв, может быть и выбрался бы, а так – задохнулся. Ну, а сотоварищ его такой же был, и не помощник. Я это знаю, потому что вместе с врачом там была, из лазарета вызвали, думали, может, откачаем. Ну вот этого-то в красный гроб и сунули, а слугу Царского в покое оставили, и старый крест его над ним опять стоит. Не допустил Господь поругания над Царским слугой.

– Так вы теперь в Царском, сестричка? – спросил Штакельберг.

– Нет, обратно в Могилёв надо. Думала остаться, не вышло.

– Простите, – тревожным голосом обратился к ней штабс-капитан. – Я думал, вы с кем-нибудь из этих господ, а вы, что же, одна по Царскому сейчас ходите?

– Ну, а что ж такого?

– Да сейчас тут взрослому сильному мужчине небезопасно! Тем более, что в подкрепление местным морские бандиты прибыли.

Сестра Александра таинственно и совсем по-детски улыбнулась:

– А у меня с собой святыньки Царские, от Государя подарки, уж как-нибудь… Я про них вам сейчас расскажу. Ой, а и вправду как замело, хорошо, что мы с вами под навесом. А давайте за стол сядем, а? Как удобно все тут! А я, простите, вас дорасспросить хочу, – она обратилась к штабс-капитану и глаза ее выражали испуг. – Что ж дальше-то было, когда лик Царский, портретный на стене проступать начал? – Сестра Александра перекрестилась. – А вы, как вы сами сказали, первый раз перекрестились за много времени…

– Так точно, – мрачно перебил штабс-капитан. – Может теперь чаще буду. А я и сам собирался дорассказать. Как перекрестился я, лик, как вы его сестричка, назвали, еще отчетливее стал. Ну тут, понятное дело, я вспотел еще больше и перекрестился еще раз, а потом головой боднул, мол, уйди. Он и растаял.

– Ну зачем же вы так?

– Страшно. И тут подумал я: а чего это мы тогда наперегонки начали портреты Его выносить? Или просто равнодушничать, как я: ну отрекся, ну не Царь больше. Да мало ли чей портрет у меня в кабинете висит? Кому до этого дело? Возьму и Далай-Ламу у себя за спиной повешу, ну и что? Оказалось, Далай-Ламу можно, а отрекшегося Государя – нельзя. Через два дня официальный приказ Корнилова вышел по штабу: снять портреты, под страхом кому – увольнения, кому – отправки на фронт. Как засуетились те, у кого портреты остались! Лавр Георгиевич сам обходил кабинеты, проверял выполнение своего приказа. А я… фронта я не боялся, на фронте был уже, на увольнение – плевать, жить есть где, работу найду, все умею, а просто… не думал… ну, был портрет, ну, сняли, ну и что?.. Дело прошлое, а вдруг так вспомнилось, когда портрет растаял! Ну, в общем, оформил я сам себе выходной на сегодня, а заодно и на завтра. Съезжу, думаю, в Царское, к смотровой площадке, что отпускнику, полковнику Ивану Свеженцеву, рекомендовал. Взял казенное авто, пользуясь, так сказать, служебным положением; мимо Таврического еду и – по тормозам, зеваку одного чуть не сбил, напугал… а вспомнил, что целую гору пепла, того, от портретов – сам ведь видел тогда, да забыл – лопатами снеговыми в деревянный большой ящик накидали, что на дворницком дворе за флигелем. Я – назад. Подошел к ящику, крышку отодвинул – там он, явно с тех пор никто к нему не прикасался. Странный такой, светлый… Вот, – штабс-капитан извлек из планшета коробку жестяную от «Монпансье», – набрал, – и поставил коробку на стол.

И рядом с ней легла коробка деревянная с пол-тетрадных листа размером. Штабс-капитан поднял глаза на полковника.

– Здесь тоже пепел, – сказал полковник, и в двух предложениях пояснил, что это за пепел.

– Господа, мне отсыпите? – после молчания тихо спросила сестра Александра.

– Не здесь, сестричка, – ответил штабс-капитан. – Сдует. До моего авто дойдем, оно у меня закрытое, там, за аллеей поставлено.

– А у меня сон был, – не отрывая глаз от коробочек с пеплом, сказала сестра Александра. – Давно, уже почти месяц назад, когда я болела. Как болела – не помню, в забытьи была…

– Это после бега за поездом? – спросил Штакельберг.

Сестра Александра кивнула.