– Когда ваш эшелон отъезжал, Государь отбил телеграмму Государыне: «Выехали сегодня утром. Мыслями всегда вместе. Великолепная погода. Надеюсь, чувствуете себя хорошо и спокойно. Много войск послано с фронта. Любящий нежно Ники». А когда вы просыпались в своем вагоне в Вырице, Он меня тихо спросил: «Отчего он так тихо едет?» Не волнуйтесь, сейчас Он об этом вас спрашивать не будет.

Генерал Цабель снова традиционно гмыкнул: и про телеграмму и про вопрос этот он знал, все это через него проходило, и тогда тоже только гмыкать и приходилось. Сейчас, стоя в Ставке в ожидании прощального выхода Государя, он маялся и изнывал. Он вообще не хотел идти на прощание, и до сих пор толком не понимает, почему пошел, дел ведь прорва: нужно обеспечить отправку двух поездов – Царского и Вдовствующей Императрицы, Царский – в Царское, а Вдовствующую Императрицу – на юг, и прием тоже двух – с новым Верховным Николаем Николаевичем, уже побывавшем в этом качестве, и думский с думцами, которые едут объявлять Государю об Его аресте, не зная еще, что Алексеев Ему об этом уже с удовольствием объявил. А объявил так: «Ваше Величество должны считать себя как бы арестованным». Услышав объявление, Государь даже чуть улыбнулся: «Спасибо за «как бы».» 10 секунд плача, которые Он позволил себе при Воейкове прошли. Никакое известие про себя Его больше не волновало…

А потом этих думцев надо отправлять вместе с Царским поездом назад. А там и этот Бубликов будет! И должны б уж давно здесь быть, да на каждой станции вылезают и речи громогласные глаголят, громя старый режим. И Николай Николаевич, с Кавказа своего едучи, тем же занят!.. И с арестом этим тоже чехарда и тоже все на нем. Сначала в секретность играли и велели ему секретные поезда и вагоны готовить, потом, когда рассекретилось все, Алексеев, ставший здесь уже полным заправилой, велел всю приготовленную секретность в лице двух паровозов и четырнадцати вагонов расформировать, рассредоточить и законсервировать, чтоб восторженные буяны их не захватили. В карманы себе, что ли, рассредоточить?!. Однако, рассредоточил. И тут новое дело, и опять от Алексеева. Солдаты Ставки собираются митинговать на Базарной Могилёвской площади. Помешать этому никто не может и не собирается, но Алексеев велел офицерам обязательно присутствовать и при этом с погон снять Царские вензеля. Генерал Цабель гмыкнул, вздохнул, и тут в дверь зала вошел Государь. Все замерло. Он был одет в серую кубанскую черкеску, без союзнических крестов, с одним своим Георгием на груди. Левая рука Его, с зажатой в ней папахой, лежала на эфесе шашки. Пожелтевшее похудевшее лицо Его выражало спокойствие, напряженность и сосредоточенность, а задумчивые глаза – печаль и жалость, будто отца-защитника увозят навсегда от детей-проказников, которые теперь беззащитны против своих проказ и внешних сил.

– Здорово, братцы, – тихо и с дрожью в голосе сказал прощающийся Отец.

В ответ грянуло громко и стройно, как в былые времена:

– Здравжеламвашимператрсвеличство!!!

Сосед генерала Цабеля тоже грянул, ибо под давлением Георгиевских глаз, что напротив, лучше было – грянуть.

Затем собравшиеся услышали ясный, отчетливый, образный голос, которым Он говорил всегда:

– Сегодня я вижу вас и обращаюсь к вам, горячо любимым воинам Моим – последний раз… такова воля Божия и следствие Моего отречения…

Тут Георгиевские глаза, что напротив, уткнулись в ладони и Георгиевец на весь зал зарыдал. И пошли по рядам всхлипывания и рыдания, двое конвойцев рухнули на пол. Из-за всего этого конец Его обращения почти не был слышан.

А последние слова Его звучали так:

– Твердо верю, что не угасла в ваших сердцах любовь к нашей Великой Родине. Да благословит вас Господь Бог, и да ведет вас к победе Святой Георгий Победоносец!

Это обращение должно было быть опубликовано, о чем Государь сообщил, как о последней Своей воле, Алексееву. Тот Его воли не исполнил. Зато он исполнил волю Бубликова, чтоб поставить кордон на перроне для непропуска «нежелательных элементов» к Царскому поезду. Когда Государь обошел в зале всех, и рыдающих и угрюмо молчащих, и подошел к Алексееву, генерал Цабель подумал, что он бы на месте бывшего Царя, зная о всех Алексеевских кознях, непременно бы его ударил вместо рукопожатия. Но, видя, как Тот тепло обнимает Алексеева, решил, что – нет, не знает Он ничего, или не понимает. Лица Государя Цабелю не было видно, зато его очень отчетливо видел дрожмя дрожащий генерал Алексеев. Лицо Прощающегося выражало одно – абсолютное прощение. Так прощать может только абсолютно чистая душа, после прощения она не помнит зла, в ней нет и не может быть никаких остатков обиды и желчи. Они сожжены огнем прощения, и горячий пепел от него уже собран на головах нераскаянных прощенных…

Перед тем, как идти на митинг, генерал Цабель зашел в кабинет к своему приятелю, барону Штакельбергу, церемониймейстеру при Ставке.

– Слушай, мне велено на этот митинг тащиться и одновременно велено Царские вензеля с погон снять. Что думаешь?

Штакельберг растерялся:

– Не понял: а что я могу тут думать? С меня мои вензеля только сорвать могут. Но только с моего трупа.

– Тебе хорошо, тебе на митинг не идти.

– Не ходи.

– Приказ.

– Выполняй.

– А вензеля?

– А насчет вензелей… тебе их может повелеть снять только Тот, Кто их тебе вручал. Пока не увезли Его, иди, спроси.

Генерал Цабель задумался.

– Нет! Все мои солдаты их наверняка уже содрали… – тут в дверь вошел курьер, старый Преображенец. – Слушай, – обрадовано обратился к нему генерал Цабель, – помоги мне вензеля снять. Нельзя появляться на солдатском митинге с вензелями «Н».

Курьер вытаращил глаза и отшатнулся:

– Да вы что!.. Прошу прощения… Не то что помогать, не дай Бог и смотреть!

И тут генерал Цабель громко обратился к барону Штакельбергу:

– А стоит ли становиться трупом, чтобы сохранить вензеля?

Тот поднялся и так же громко обратился к генералу Цабелю:

– Не стоит затруднять себя вопросами, Ваше Превосходительство, – он нервно застегнул верхнюю пуговицу на кителе. – На тему о вензелях у нас нет общих точек соприкосновения, и не будем их искать. И, извините, у меня дела.

– Дела у него, у меня, будто их мало… – забормотал тихо генерал Цабель, снимая шинель и начиная ковырять вензель. – Во прикрепил… никак… ножиком придется…

И тут услышал новое к себе обращение барона Штекельберга:

– Извольте немедленно покинуть кабинет, Ваше Превосходительство! Для этой процедуры извольте пройти в общественный туалет на базаре, где вас ждет митинг!!!

«Да ладно тебе», – хотел ответить по-простому генерал Цабель, он уже ухватил подвернувшимся гвоздиком перекладинку буквы «Н», но, подняв глаза на барона, понял, что любое слово, им сейчас в ответ произнесенное, это – дуэль. А то и просто пристрелит. Генерал Цабель, держа шинель в руках, вышел из кабинета.

До общественного туалета на базаре идти не пришлось, для этой процедуры место нашлось у генерала Пожарского – тот принял с удовольствием, вполне вошел в положение, да еще и помог. Когда же он оказался на базаре, где уже бушевал митинг и подошел к своим солдатам, то оторопело замер: все его солдаты были в вензелях! Вензелей не было только на нем и на начштаба полка бароне Нольде. Ближайшие солдаты, обернувшись на своих подошедших начальников, тоже оторопело замерли. И безотчетно, за ближайшими стали оборачиваться остальные, и вот уже весь полк смотрит на своих потерявшихся начальников, а у генерала Цабеля мелькнула сожаленческая мысль о том, что вот нет у него ничего в жизни, к чему бы он относился так, как барон Штакельберг к своим Царским вензелям.