Я убиваю жизнь свою не только тем, что жру и пью; я убиваю тем, что сам давно не верю небесам и, устремив свой взор к земле, лежу во прахе и во мгле. Как, почему случился крах и стал себе я лютый враг? Неужто только потому, что вырос в мертвенном дому, что часто бит был ни за что, что словом не помог никто в те годы детские, хотя нуждалось бедное дитя и в ласке, и в людском тепле… Был бытом пригвожден к земле, а ведь любил читать, парил в мечтаньях, не жалея сил; почти не верил, мол, очнусь и попаду в другую Русь, где все довольны и добры… Лет тридцать с той прошло поры. Я машинально счастья жду, а пожинаю лишь беду. Все, что бы только ни алкал, при близком рассмотренье — кал. И даже в собственном дому, увы, не мил я никому. Конечно, я отец и муж, к тому ж тащу исправно гуж, порой бывает гонорар, но даже мой словесный дар едва ли радует семью, к тому же я все чаще пью, и каждый скотский мой приход воздействует наоборот, не жалость вызываю я, такая мерзкая свинья, а лишь усталость и печаль… Мне самому себя не жаль. Я слаб, бороться не хочу, готов я сдаться палачу, чтобы движением одним рассеяться вдруг в прах и дым. Я мало, в сущности, успел, я не был мудр и не был смел, и даже скромный гений свой не смог возвысить над землей. Таких, как я, хоть пруд пруди, нас ждет безвестность впереди, да сам я, впрочем, поутих и мало верю в то, что стих вдруг над землею прозвенит и имя вознесет в зенит. Не жду я пламенной любви… "Молчи, скрывайся, и таи…" — недаром обронил поэт подсказкой, как сквозь толщу лет пройти, оборонясь от зла… Мне эта мысль не помогла. Я слишком был всегда открыт, я дружбы ждал, но гнусный быт меня надежд моих лишил. И вот сейчас, почти без сил, я убиваю жизнь свою и мучу бедную семью. Что нужно мне? Наверно, час успеха, он бы точно спас и вновь вернул мои мечты на покоренье высоты… Конечно, я честолюбив; как часто, пораженье скрыв, без устали работал вновь, чтобы к трудам привлечь любовь. Но сколько можно головой прикладываться к мостовой, когда булыжник и торец твердят, мол, вовсе не творец! Но сколько можно, чтоб душа гнила в немилости, греша уже хотя бы тем одним, что я жесток к своим родным? Ведь эту твердь преодолеть сумеет, видимо, лишь смерть, и только смерть сулит полет к блаженству призрачных высот. Но грешен вновь, я жить хочу, я не скрываюсь, не молчу и счастлив, что жена и дочь не раз пытались мне помочь, и раны жалкие мои омыли волнами любви. Я ради них обязан жить, ходить в издательство, служить там и за совесть, и за страх, чтоб не остаться на бобах. Им без меня не совладать с жестокой жизнью, где им взять хотя бы тот же утлый скарб, что приволок, хоть сир и слаб. Скорблю, что духом не могу приникнуть к другу иль врагу, найти опору в церкви, что ль, чтобы изгнать сиротства боль… Смешно, но я не знал отца и рос, без пастыря овца, пускай крещен и причащен, а все же в чем-то не прощен. Ведь я готов распасться в прах, и только давний детский страх напоминает, что грешно спешить в загробное кино. Печально, но понятье грех мне не привили, как на грех, и нет среди душевных вех ориентира, лишь успех. Так кто я, бедный атеист? Испачкан все же или чист? К чему иду, к чему приду? Неужто к Страшному Суду? Мне кажется, что Страшный Суд не только в том, что там спасут или убьют, а в том, что стыд как боль безмерная пронзит. Мне кажется, что я иду скорее к Страшному Стыду, где тело, словно волчья сыть, не сможет — брошено остыть, пока душа, раскалена, не осознает, в чем вина. Не знаю, к худу иль к добру, в кулак я волю соберу, чтобы Учителю под стать таить, скрываться и молчать. Я не предам закон любви, но чувства лучшие свои похороню среди бумаг, чтоб их не знал ни друг, ни враг. Пускай найдут, когда умру, сейчас они не ко двору. Я твердо понял, что игра со словом не сулит добра. Что ж, лодырь, прожектер, игрок, берись за каторжный урок; смири не только плоть, но — дух, и, может, исцелишься вдруг. Нет выхода, есть только вход, и да спасет нас от невзгод рука, втолкнувшая сюда для обретения стыда.

А вот и вы…

Я очень рад,

что в суете столичной жизни

к вам заскочил я наугад,

чтоб отдохнуть от дешевизны

расхожих мыслей… Все вокруг

твердят о мыле да о власти,

а мне так нужен умный друг,

чтоб с ним порассуждать о страсти,

давно снедающей меня.

Люблю стихи — готов признаться,

да только словно от огня

бегут друзья и домочадцы.

У них — житейская стезя,

а я рыдаю над сонетом,

и жаль, что запросто нельзя

поговорить с творцом об этом.

Сегодня признанный поэт

спешит в Дом творчества, и встретить

его в редакции, как свет

в кромешной темноте заметить.

Но что вы принесли в печать?

Ведь ждать придется не недельку,

а год до выхода… Как знать,

прочту ль…

Да сущую безделку…

Эк вы строги! Беседы нить

не длите, впрочем, brevis vita[3]…

Обычно сам себя бранить

едва ль отважится пиита,

а тут… Не лучше ль рассказать

о новых замыслах? Рискую

просить: что вас влечет писать?

И прочитать строфу-другую.

О чем писать? Давно края

воспеты звучными стихами,

и муза бедная моя

давно молчит под небесами.

Недаром обронил один

из нас, мол, все ж не наша воля,

что петь… Дождаться бы седин,

когда все тяжелее доля…

А я скажу, что все равно

ищу стихи в любом журнале,

заведено веретено

судьбы, и нитку не порвали.

Давно уже претензий нет:

есть там виньетки, опечатки…

Ищу совет, ищу ответ

вопросам, что еще в зачатке.

Давно не всматриваюсь я

в метафоры, какое дело

до украшений; стих, друзья,

быть должен честен до предела.

Я вместе с ним тогда горю…

А я не то ли отмечаю,

когда поэтам говорю

о правде жизни и не чаю

порой найти ее в стихах;

опять то тучки, то березки,

то ласточки, то "Ох", то "Ах",

то сновиденья, то прически…

Знать, впечатлений мал накал…

Я думаю, не в этом дело.

Я даже критику читал:

кто молод — пишет неумело,

а стар — взнесут на пьедестал

и станут радостно и смело

нахваливать почем горазд,

а у него все те же тучки

да ласточки, но он не даст

с собой критические штучки

проделать, у него готов

на все ответ, предельно краток;

на каждом из его стихов

лежит бессмертья отпечаток.

Ах, критика! Сплошной нарыв.

Как ни дотронься, будет больно.

Смешон ей искренний порыв.

Да что склонять, с нее довольно.

Порой в статейке лишь найдешь

намеки, что едва раскрыты,

и упоительную ложь…

Все верно. Вечные кульбиты.

А все-таки мне важен пыл,

чувств искренность, огонь эмоций,

чтоб, говоря "люблю", любил

поэт, пылая, словно солнце.

Разочарованность свою

я выказал, но все же, все же,

прочтешь то оду соловью,

то вдруг сонет о лунной коже,

и вновь взволнован, сам горишь

какой-то неземною страстью

и незаметно говоришь

с самим собой и веришь счастью.

Одушевленная строка

вдруг возникает перед взором,

и к книжке тянется рука,

и вновь захвачен разговором

с поэтом, хочешь с ним дружить,

беседовать сердечно, складно,

хотя бы кофейку испить,

кутить с поэтами накладно…

Исчез сегодня меценат,

богатый, в сущности, бездельник…

Я заплатить по счету рад,

но тоже не хватает денег.

Простите, что в сужденьях крут,

к тому ж по части капитала…

Вы забываете, что стало

все общество ценить их труд.

И платит так же, как и всем,

за труд — полистно и построчно,

чтоб знал творец "кому повем"…

Вот это вы сказали точно,

хоть и двусмысленно… Когда

для божества и вдохновенья

тянулись юные года,

я не чурался просто пенья.

Я не рассчитывал продать

хотя бы несколько из песен,

чтобы купить себе кровать

и пишмашинку, пару кресел

и телевизор, телефон…

О, Боже, тяжело представить

куда заводит марафон

и может черт-те что заставить…

Писать? Зачем? Ведь я мечтал

не о деньгах, когда был молод;

я презирал дурной металл,

не замечал — зной или холод,

светло ль, темно ль… О, сколько раз,

вкусив святого вдохновенья,

трудился над отделкой фраз,

исполнен воли и терпенья.

А вот сейчас, увы, страшусь

бумаги, девственной страницы,

попробуй написать, что Русь

покинули на зиму птицы,

как скажут: ясен нам намек;

понятно, кто летит на Запад,

а мне-то было невдомек;

что ж, напишу про запах затхлый

на чердаке, опять резон

иным в язвительной рацее,

мол, значит вреден нам озон,

увы, латинского лицея.

Я, помню, как-то сочинил

две-три строфы про град и ветер;

еще не высох след чернил,

как вдруг редактор мне заметил,

что я тащу его в капкан,

что я намеренно подставил

его, что здесь стриптиз, канкан,

и это против всяких правил…

Хотя о чем я говорю,

о чем втроем болтаем сдуру,

я слышал — точно к январю

отменят всякую цензуру.

Вот уж тогда пойдет писать

губерния, но кто печатать

возьмется, я хотел бы знать;

и не погаснет ли свеча та,

что столько ветреных веков

горела на столе судьбою?

Электролампочка стихов

нам надиктует больше вдвое.

Но — ша! Брюзжать довольно мне.

Вот гонорар вчерашний. Кофе

пора испить. Я как в огне

от жажды. Словно на Голгофе.

Видать, вчера перекурил.

Забыл, когда общался с Фебом.

Он не под нашим небом жил.

Вы правы. Я пойду за хлебом.

Жена сказала поутру,

чтобы купил батончик в центре,

он здесь вкусней… Лишь лоб утру

и — в булочную, словно в церковь,

отправлюсь. Булочных в Москве,

что ни неделя, меньше что-то;

а так как я вам не аскет,

хлеб есть первейшая забота.

Стихи, понятно, подождут.

Ценителей найдут в Париже.

Два вида есть труда, но труд

физический мне как-то ближе.