Вот и я узнал, как видно, цену

благородству, дружбе и любви…

Что ж, давай, закончим эту сцену,

жизнь моя, скорей антракт зови!

В том антракте — перестук бутылок,

бутерброды, гомон, женский смех…

Самому себе смотрю в затылок,

он, увы, такой же, как у всех.

Очередь покорно разойдется,

чтоб опять вглядеться в новый акт,

веря: побеждает благородство;

понимая: всюду важен такт.

Почему же, веря в провиденье,

мы в быту не ищем красоты,

разрушая хрупкие виденья

в жизнь не воплотившейся мечты?

Перепачканы руки в чернилах,

я фломастер опять заправлял…

И юлит, как в ладонях обмылок,

мысль, что вот он — бесславный финал.

Но подул ветерок из фрамуги,

и подумалось: "Жизнь хороша!

Что ж, работа пусть пачкает руки,

оставалась бы чистой душа…"

Очень часто меня обижали.

И притом — ни за что, ни про что.

Я бы все позанес на скрижали,

только вряд ли кто это прочтет.

Все обиды мои — обыденка.

Так — заноза, осиный укус.

Хватит строить большого ребенка.

Выбрал гуж, так держись и не трусь.

Перемелется жизнь. Разойдется.

Пролетит через сито годов.

И обиды считать не придется

то-то взвоешь — во веки веков.

Сон-сын, сын-сон,

ветром ночи принесен,

темной мысли в унисон

колыбельный звон.

Сын-сон, сон-сын,

я с тобою не один;

среди жизненных руин

мой ночной рубин.

Сон-сын, сын-сон,

именем не наречен,

тихо спи во мгле времен,

смерти обречен.

Сын-сон, сон-сын,

нежно плачет клавесин;

грозди пламенных рябин

между злых осин.

Я до смерти обречен

слышать с четырех сторон

сумасшедший перезвон:

сон-сын, сын-сон!

Я Бог-отец, мой сын убит,

и где могила, неизвестно.

И мать безвинная скорбит,

и пленный дух взывает к мести.

Какие мерзкие скоты!

Кругом Содом, кругом Гоморра…

Стихом о пользе красоты

здесь прополаскивают горло.

Они взялись и за меня,

они распнут меня охотно,

цепями ржавыми гремя

(потом покроют позолотой).

Я мог бы мигом покарать

сонм просвещенных негодяев,

чтоб стала гробом им кровать,

чтобы о мщенье догадались.

Но время покарает их

надежною рукой железной,

им не бывать среди живых,

и месть моя здесь бесполезна.

Они же заживо мертвы,

хрипя в блевотине привычно.

А вы? Со мной согласны вы?

Мне, впрочем, это безразлично.

Я Бог-отец, мой сын убит,

а где могила — неизвестно;

и это горше всех обид,

и вне законов кровной мести.

Написала мне мать письмо.

Вновь меня во всем укоряла.

Мол, ничто не пойдет само.

Мол, сыночек, успехов мало.

Хоть и дожил до сорока,

своего заповедного срока,

Но нужна ли твоя строка?

Что стрекочешь ты, как сорока?

Долбишь клавиши день-деньской.

Ждешь-пождешь от критики реплик.

Сыт по горло, поди, тоской.

Понапрасну одежку треплешь.

Возвращался б скорей домой.

Как соседи кругом, трудился.

Повстречался с какой вдовой

да сошелся али слюбился.

Жил бы дружно, своей семьей,

шелестел бы кроссворд в газете,

отдыхал бы весь день седьмой,

если б слушал всегда советы.

И еще попросила прислать

чаю, сыру, немного масла…

Что я ей могу написать?

Что еще ожидаю счастья,

что советы все трын-трава;

никому они не помогут.

Если взяли стихи права,

то затягивают, как омут.

И пошел я купить билет,

и месил декабрьскую слякоть,

чтобы сбросить вериги лет

и, как мальчик, опять поплакать

по несбывшемуся вчера,

не свершившемуся сегодня…

Не притворство и не игра

этих слез порыв благородный,

этот простонародный жест,

брызги смахивающий ладонью.

И не надо напрасных жертв,

блудный сын не смирен юдолью.

Не согбен я еще в кольцо.

Ничего, что слегка поплачу,

да не прячу свое лицо,

как и душу свою не прячу.

Не шуршу в уголке тесьмой,

бандероли не шлю, как прежде.

Написала мне мать письмо.

Все мы долго храним надежду.

Ты живешь мгновеньем длинным,

жизнь прекрасная моя.

Чистишь зубы "Поморином"

и мечтаешь про моря.

А потом спешишь скорее

на работу, в институт;

каждый день на день стареешь,

так с тобой хозяин крут.

Вдоль стальных трамвайных линий

мы с тобой сам-друг бежим

ранним утром, утром зимним,

утром сизо-голубым.