Его унизил Годунов,

а Лжедимитрий заточил;

Василий Шуйский был готов

совсем отнять остаток сил.

Наверно, с болью и тоской,

желая время повернуть,

глядел великий князь Тверской

на жизненный коварный путь.

Пусть Грозный правил целый год

с ним наравне своей страной,

чужим его считал народ,

и для бояр он был чужой.

Быт перебежчика страшон.

Еще страшней его судьба.

Зачем полез он на рожон,

не пряча от ударов лба?

Зачем служить России стал

татарский хан Саин-Булат?

Устав от козней, слеп и стар,

он и монашеству был рад.

Но тяжек иночества крест

(читай: сослали под арест)

и вдалеке от отчих мест

над ним поставлен скорбный крест.

Круты истории весы;

но будет помниться в веках:

опальный "царь всея Руси"

сидел в угрюмых Соловках.

Он был лишь с виду одинок,

и просчитался Годунов;

и стал Касимов-городок

одним из русских городов.

Он давно знаком с тобою,

изумительный паяц.

Он смеется над собою,

унижений не боясь.

Над собою — над толпою.

Над собою — над судьбою.

И вылазит вон из кожи:

вот он добр, а вот он зол;

имитирует похоже

кожу бархатный камзол.

Не актерская находка

я еще умею вот как

но печальна и легка

остается на века

та утиная походка

и улыбка дурака.

Анна, жена моя! Писем помятых листки,

верю, отыщешь легко ты в минуты тоски.

Знаю, что почерк неровный прочтешь без труда,

а между тем, как вода, пробежали года.

Выучишь слово за словом, хоть писем скопилась

тетрадь;

Может, поверишь — не могут же мертвые лгать…

Буду лежать я, добро бы — зарытый в песке,

как и при жизни к твоей — равнодушный — тоске;

занятый думой… А, впрочем, вот это уж бред;

дум на том свете, конечно же, милая, нет!

Чувствую явственно мокрую глину.

Холодом сводит предчувствие спину.

Дочь моя выросла, есть у нее своя дочка,

Славная внучка; и ей три-четыре годочка.

Анною внучку мою окрестили.

Деда проведать порою приходят к могиле.

Где оно, лежбище праха, прибежище лени?

Воспоминаний роятся безмолвные тени:

теплая кухня, откинута крышка буфета;

через открытую дверь на столе виден веер букета;

там же из вазы соседней, как тесто, свисает сирень.

Вечер прохладный сменяет распаренный день.

Скоро уснут все, чтоб завтра с улыбкой проснуться;

Мне же и набок нельзя повернуться.

Одеревенело когда-то упругое тело.

Оттанцевало. Отдышало. Отпело.

Только в насмешку можно шептать: "отдохни…"

Ночи распустят пряжу, которую выпряли дни…

О, Пенелопа, жена моя верная Анна!

Что ты прядешь и прядешь неустанно

воспоминаний бессонную нить,

тщетно пытаясь с явью мечту воссоединить?.

Ткешь без конца незримое покрывало…

Воздуха мало…

О, если б ты знала, как мало воздуха здесь…

Каждой фразе предшествует мысль,

колыхнувшая стенки сосудов;

и не может наш бедный рассудок

предсказать неожиданный смысл

нашей речи — затем ли, что ей,

неразомкнуто слившейся с духом,

тяжко с телом, безгласным придурком,

и тошнее — совсем без костей…

Каждой фразе предпослана тень

наших славных и грешных деяний;

и, наверно, из всех одеяний

это самая верная сень.

Да святится союз и союз!

Фраз и личности. Слова и Дела.

Нет ни звездному свету предела,

Ни бессонному шепоту муз!

Снег в марте шел — как в декабре.

Со мною рядом шел, постылый.

Нас встретил пригород пустынный

огнями, вставшими в каре.

Лучи дрожали, как штыки.

Деревья ожидали казни.

Во мне ворочались рассказы

конкретной жизни вопреки.

И стало так нехорошо

в глухое время снегопада;

иное время было надо…

А, собственно, куда я шел?

На зыбких лапах стыла ночь.

Со всех сторон неслись проклятья.

Казался ближний клен распятьем,

и я не мог ему помочь.

Я заблудился в декабре;

вернее, в марте ошалелом.

Я очутился во дворе,

помеченном французским мелом.

Варфоломеевская ночь!

Я — гугенот; мне снова страшно

в чужое время пятой стражи;

и клен не может мне помочь!

Прочь! Заклинаю Богом! Прочь!

Сгинь! Ведьмой пропади бесследно,

Варфоломеевская ночь!

Часы стучали, как всегда.

Снежинкой падала звезда.

И рядом, здесь, вниз головою

снежинка падала звездою

и разбивалась навсегда

потусторонняя вода.

Я подходил к родному дому.

Я, наконец, нашел ответ:

"Хотел по времени иному

жить; а его — иного — нет!"

Как странно — на лице славянском

вдруг азиатские глаза

плеснут своим непостоянством,

приманивая и грозя!

Какой монгол, в каком столетье

посеял дикие черты?

Как крепки варварские сети

и слабы женские мечты!

Но силу набирает робость,

заимствуя у ней огня…

Глазами Азии Европа

сегодня смотрит на меня.