Не досаждай, когда не люб.

Сними ненужную осаду.

Ты вечно будешь глуп и груб,

и только вызовешь досаду.

Молящих писем не пиши

и не звони по телефону,

рукой при встрече не маши

Она давно ушла к другому.

Равно нелепые труды:

будить угаснувшее чувство

или отыскивать следы

реки, поворотившей русло.

Сказала: "Не надо трагедий,

ты и без меня проживешь…"

И снова непризнанный гений

вертит авторучку, как нож.

Сейчас он напишет, доскажет;

растопит намерзший ледок;

он должен, он сможет, докажет;

ее завоюет любовь.

Спешит — так несутся на праздник,

так жаждут остаться вдвоем…

Он знает, что пишет напрасно,

и все-таки пишет свое.

В глазах твоих — добрые джинны.

Горячие руки твои.

И снова меня окружило

магнитное поле любви.

Любимая, вся ты — такая

хорошая; слов не нашлось…

Я вечно тебе потакаю,

сношу беспричинную злость.

О, сердце, набрякшее кровью,

рассудок на помощь зови!

Как часто считал я любовью

тоску по волшебной любви!

Как редко в крови воскресало

могучее чувство-огонь!

Мы оба — как трут и кресало!

Мы оба — друг друга не тронь!

Но если бы нас попросили

назвать отношенья свои,

мы б вспомнили добрую силу

магнитного поля любви.

Старинных времен отголоском

ремонт через месяц грядет;

и старые брюки в полоску

на старые стулья кладет.

Тебе, дорогая супруга,

готовит забытый халат;

и вещи глядят друг на друга,

как люди порою глядят.

"Откуда?", "Надолго?", "Да ты ли?"

Устали в "молчанку" играть

и думать: "Вот это дожили

друг друга не можем узнать!"

Забытые чувства проснулись;

и гладит, забывшись, рука

жены (почему-то волнуюсь!)

рукав моего пиджака.

Не правда ли — странная встреча?

Но странной не кажется речь

о том, что тепло человечье

и вещи умеют беречь.

Среди чужих и лиственных,

ночных и соловьиных

твой голос был единственным,

а наша плоть единой…

Припоминаю сотую

частицу нас с тобою,

другой объят дремотою,

одет разлуки тьмою.

Казалось в дымной заволоке,

что тот же самый трепет

встречают, взявшись за руки,

леса, поля и степи.

И все, что было сущего,

напоминало спящих

без прошлого и будущего,

застрявших в настоящем.

Мелькнула и, озябшая

слезинкою соленой

звезда, любви не знавшая,

скатилась с небосклона.

Серебряными гроздьями

нахохлились созвездья.

Не звезды — люди. Врозь они,

когда бы надо вместе.

На край тахты присела,

взглянула взглядом долгим,

как будто бы прицелясь

из вскинутой двустволки.

Отложенная книжка

лежала мирно рядом,

а ты смотрела слишком

прямолинейным взглядом.

И говорили очи,

тревоги не тая:

"Какою ты захочешь,

такой и буду я!"

Как бы в раскрытой книге

я заново прочел

все радостные миги,

где горечь ни при чем.

Зачем тогда я прятал

от самого себя

каштановые пряди

взаправдашней тебя?

Зачем придумал образ,

искусственную смесь,

когда ты, словно воздух,

неотвратимо здесь?!

И отвечали очи,

тревоги не тая:

"Какою ты захочешь,

такой и буду я!"

Не та, что хуже воровства

приди иная простота,

чтоб каждой строчке вырастать

путем кленового листа;

чтоб далью был разбужен глаз…

И ощущеньем высоты

входило в нас, входило в нас

сквозное чувство простоты.

Обо мне не говорили: сложен.

Чаще отзывались — непонятен.

Был я, словно дом, из клеток сложен

собственных и собственных понятий.

Я свои стихи читал ребятам. Рядом

жили и со мной учились.

Их глаза вставали длинным рядом:

то они тускнели, то лучились.

Но последнее случалось редко.

Чаще слышал: "Эвон, брат, загнул ты…"

Я им доказывал, я спорил резко;

и было после муторно и мутно.

А знаете, пожалуй, не напрасно

стихами я товарищей терзал.

Сейчас припоминается прекрасно,

как я работал, мыслил и дерзал…

Да что я о себе… Мои ребята,

бывает, просветленны и тихи,

попросят даже слишком виновато:

"Ну, где твои последние стихи?

Когда тебя представит миру "Юность"?"

Обманываю: бросил эту дурость.

С чего бы это вздумалось беречь!

Мне стыдно за вчерашнюю бездумность

и страшно за сегодняшнюю речь.