Архитектор берет карандаш.

Вот уже он с работою слился.

Примелькавшийся взору пейзаж

на его чертеже оживился.

Вот он эркер резинкою стер.

Строгий циркуль отправил по кругу…

И открылся заветный простор,

словно настежь открыли фрамугу.

Отодвинулись ввысь небеса.

Обнажилось земли постоянство.

Новостроек больших корпуса

шаг за шагом врезались в пространство.

И бурьяном заросший пустырь

на каком-то далеком разъезде

вдруг обрел небывалую ширь

в новом блеске рабочих созвездий.

Не знаю, что может быть легче

любви, окрыляющей нас,

но слабые женские плечи

под ношей сгибались не раз.

Но песни полынного края

не раз оглушали тоской,

и плакал ямщик, пролетая

по темной, по той, столбовой…

Как рыба, контуры бедра.

Рука — крылом взметнулась белым.

Художник линию добра

на холст кладет движеньем смелым.

Пусть правде голой вопреки

на ум нейдут слова рассудка:

мне линии твоей руки

дороже линия рисунка.

Воспринимается поздней

простая магия искусства,

волшебной силою своей

преображающая чувства.

Откроется: не то хвалил,

лица не видел под личиной,

и то, что ранее хулил,

окажется первопричиной.

И, постигая мастерство,

уменье сочетать предметы,

ценю живое естество,

совсем не внешние приметы.

Как ласточки брови летели

на юном и чистом лице…

И встречные долго глядели

вослед, узнавая в юнце

свой облик, забытый и милый,

свою окрыленную стать.

И время кружило над миром,

готовясь поэзией стать.

Гремели, как бубны, трамваи.

Им вторило эхо вдали.

И, что-то еще вспоминая,

безмолвно прохожие шли.

В метро, возвращаясь с работы,

заметишь, как спутник притих,

и спрячешь потертые боты

и очи от взглядов людских.

О, если б сегодня забота

тебя обогрела на миг,

ты б вспомнила высшее что-то,

как в юности шла напрямик…

И, выпрямясь хоть на минуту,

душою и впрямь молода,

сидела б легко и уютно,

как будто с годами в ладах.

И, глядя в зеркальные окна,

платочек в руках теребя,

забыла б, что ты одинока,

что некому встретить тебя.

Любовь заглушает страданье,

становятся солнечней дни…

И невыносимо вниманье,

когда безучастью сродни.

К душе моей, охваченной страданьем

ночной тревоги и дневной тоски,

приходит пониманье с опозданьем

(хотя слова бегут вперегонки),

что звездная распахнутая карта

и времени бурливая река

давным-давно направили в фарватер

характер и следят издалека;

что, зная нахождение порогов

и рассчитав заране звездопад,

взыскуют подведения итогов

и никогда не приведут назад.

Фантастический пейзаж,

рамкой скованный до боли.

Безысходности багаж,

оказавшийся судьбою.

Ржи далекая стена.

Сеятель, идущий полем.

Призрачные семена

равенства, добра и воли.

Так, ступая тяжело,

от рассвета до заката

сеять (пальцы б не свело!)

за загадкою загадку…

Два исхода:

свет и тьма,

нас сводящие с ума.

Хранят в музеях пышные портреты

спесивых дам, крикливо разодетых,

мужей, детей и домочадцев их,

то тучных, то болезненно-худых,

различных королев и королей,

взирающих с презреньем на людей.

Не знаем, кто на них изображен,

не помним ни фамилий, ни имен…

Как преходяща ты, мирская слава!

Но, поглядев налево и направо,

ХУДОЖНИКОВ мгновенно узнаем

и говорим уверенным баском:

"Вот Рембрандт,

вот Ван Дейк,

а это — Врубель!"

Своим мазком

В века художник врублен!

Так мучай же ухо тугое,

неясного чувства полна

(кто выдумал чудо такое?),

музыки тугая волна!

Приходишь в себя постепенно,

и страшно подумать о том,

что есть, кроме этой вселенной,

другая, огромней притом.

Что есть в этой новой вселенной

огромные люди-миры

и в каждом — свои настроенья,

игра и законы игры.

Как чуткому сердцу не вникнуть

(Бетховен. Концерт до мажор),

когда, как послушную книгу,

листает тебя дирижер!