Часа через два мальчик проснулся. Ранка была в хорошем состоянии, но, конечно, ни один доктор не разрешил бы ему вставать с постели, а мы должны были заставить его идти по камням и болотам, пока он был в силах передвигаться. Перед нами был новый перевал, склон вскоре стал безлесным. С любой точки гребня хребта, направленного с севера на юг и очень похожего на пограничный, нас легко было взять на прицел. Будь моя воля, я, кажется, пошла бы без всяких предосторожностей, таким отчаянным казалось мне наше положение, но муж строго следил за тем, чтобы мы возможно быстрее делали перебежки, отлеживались за глыбами гранита и опять бежали до следующего прикрытия.

Что думал мальчик, я не знаю. Он шел сжав губы, бежал, ложился, опять бежал. Ни колебания, ни страха.

С перевала шел пологий спуск, вскоре начинались кусты можжевельника, низкие, но пушистые ели и полярные березки. В первом же закрытом месте мы сбросили рюкзаки и легли на мягкий, почти сухой мох.

Перед нами открывалась неизвестность, и это надо было обсудить и усвоить. На запад текла река. На картах, которые мы видели до бегства и в общих очертаниях хранили в памяти, граница была проведена по водоразделу. Но там была показана одна река — здесь долина была широкой и составлялась течением трех небольших рек. Кроме того, даже по самой оптимистической карте от долины до границы оставалось километров двадцать, мы же свернули раньше и сразу оказались на реке, текущей к западу. По другой карте до границы должно было остаться еще километров пятьдесят. Но ни на одной карте реки такого направления в пределах СССР показано не было, вместе с тем, она не могла быть и на финской стороне. Очевидно, мы попали в местность, плохо исследованную, неточно нанесенную на карты, и, в смысле расстояний, нас могли ждать очень печальные сюрпризы.

— Эх, если бы знать, где граница, бегом бы побежал, — воскликнул муж. — Скверно то, что мы, быть может, и перейдем границу, а все будем сомневаться.

Сначала идти было легко и сухо, но вскоре мы попали в безвыходную трясину: болота застилали берега речки на много верст. Ярко-зеленые, поросшие осокой вязкие луговины чередовались с мшистыми, кочковатыми площадями. Ноги промокли. Налипли комары. Темнело, а всюду была трясина, и приткнуться было некуда. Когда уже ночью, измученные до последнего, мы передыхали, стоя втроем на зыбучей кочке, муж неожиданно сказал:

— А все-таки это гораздо лучше, чем стоять в холодном коридоре у дверей следовательского кабинета.

Мы забыли про холод, про болота, про ночь, счастливые, что отец с нами, что никто больше не заставит его мучиться и мерзнуть в отвратительной тюрьме.

— Пойду я все-таки поискать сухого места, — сказал он, — а вы пока оба стойте тут.

Он скрылся в туманной мгле, а мы стояли, держась друг за друга, чтобы было теплее и чтобы не упасть с кочки.

— Пожалуйте, отель нашел! — вернулся он.

От шутки мы воскресли и весело захлюпали по ямам и колдобинам: все равно до колен были мокрые.

Неожиданно, как будто поменяли декорацию, мы вылезли на твердую землю: три елки, стоя вместе, осушили небольшой островок.

Мы наслаждались. Пусть ночь, холод, мокрота и полная неизвестность. Все равно, если умрем — умрем на воле. Кому страшна неизвестность? Тому, кто не знал известности, которая называется тюрьмой и каторгой.

Устроились на ночь, уснули, но вскоре я услышала, что муж стонет.

Он сидел скрючившись, дрожал и стучал зубами.

— Хоть бы как-нибудь согреться. Меня всего корчит от боли.

Огня? Развести костер? Когда мы были где-то у границы? Немыслимо. Чем помочь? По дороге он потный пил воду из болотных колдобин. Тиф, воспаление брюшины?

Решили разложить костер и сделать чай. Приспособить компресс. Отдыхать. Ждать, что будет за день.

Если положение окажется безнадежным — тиф, перитонит, он это поймет сам. Оставаться с ним, пока он будет жив.

Выход один. Если умрет, мне идти с мальчиком назад, потому что впереди мне не найти пути. Довести сына до лесорубов, проститься, послать его к ним, а самой скорей к реке и в воду.

Мальчика, может, не убьют.

Пока я так думала, приготовляясь к смерти, мужу как будто стало легче. Он задремал. Изредка стонал. Руки согрелись. Я боялась пошевелиться, хотя тело затекло, и ноги немилосердно жрали комары. Одолевала дрема и жутко было уснуть, как будто своей волей я могла спасти сына от воспаления на ноге, а мужа — от его непонятных, страшных болей.

— Светло. Пора, — вскинулся муж.

— Рано. Часа три. Туман такой, что ничего не видно.

Но он был неумолим, будто и не помня, что с ним случилось ночью. Или это нервы? Как могла я тогда не догадаться, что это был ревматизм, который затем почти парализовал его?

Опять зашагали по болотам.

Сквозь белесые, низкие облака с трудом продиралось солнце: едва-едва оно просвечивало сквозь густой белый покров, вывернувшись плоским красным блинком, как через минуту скрывалось. Мы были на сложном по своей конфигурации склоне, ничего приметного впереди не было видно, четко отметить направление было невозможно. Мы бились несколько часов, продираясь между зарослями ивняка, пытались увидеть что-нибудь, поднявшись выше, но облака и туман заволакивали все вершины. Под ногами у нас был белый мох, над головами — низкое белое небо. Ни ветерка, ни облачка, все застыло, как в белом студне. И компаса не было.

Тоска меня грызла такая, что я боялась подходить к своим. У них на душе тоже было невесело. Когда облака еще снизились и поползли, задевая верхушки елей, обдавая мельчайшими капельками влаги, мы остановились.

— Дальше идти нельзя, — сказал муж. Нашли большую, пушистую ель, заползли под нее. Я легла, закрылась с головой, так было теплее и спокойнее, а отец и сын сели рядом и повели бесконечный разговор.

Отец рассказывал о своих детских днях, о том, как студентом он много путешествовал в горах, как научился ориентироваться по солнцу, по деревьям.

— Папочка, а солнца-то нет, — прервал мальчик.

— Да, сегодня не дождемся.

— А если завтра солнце не покажется, что будем делать?

— Будем здесь стоять.

Весьма вероятно, что солнца не будет не только завтра, но и долгие дни, — подумала я. — Мы должны пройти высокий хребет, и если не туман и дождь, то облака будут скрывать от нас солнце, и большой вопрос, найдем ли мы долину, которая приведет нас в Финляндию.

Рассвет. Кругом бело. Из-за тумана ничего не видно; ни признака солнца, ни розовой полоски зари.

Отец с сыном пошли на разведку. Я продолжала лежать; не могла себя заставить хотя бы пойти собрать черники.

Вернулись. Теперь муж лег, я пошла бродить, чтобы не пропустить солнца. Чтобы занять себя, собирала чернику, рассыпанную на крохотных кустиках, потонувших во мху. Несколько ягод — и взгляд на небо. Что это? Как будто наметилось движение облаков, или это обман глаз, до слез уставших смотреть на белизну? Нет. Облака пошли выше, стали собираться группами.

Разбудила мужа. Пока мы радостно суетились, солнце вышло по-настоящему.

Собрались, скатились к речке. В пышных зарослях поймы вылетела на солнце масса блестящих, ярких жуков и бабочек; полярное лето кончалось, все торопились жить. На косогоре, где когда-то был пожар, выросли целые плантации цветов и ягодников. Многочисленные выводки тетеревов то и дело вырывались из-под самых ног и разбегались в заросли полярной березки. Дальше все чаще стали попадаться сшибленные и обкусанные грибы.

Так хорошо, весело мы шли часов шесть — семь, но река после прямого западного направления повернула на север.

— Надо сворачивать, — решил отец. Пошли по берегу. Опять болото, ивняк, комары. Муж становился все мрачнее.

— Вода, наверное, ледяная, простужу всех вас.