— Сегодня больной — завтра здоровый, — пробормотал Христов. — Ты уж извини, что не смогу проводить.

Через два дня Мария снова постучалась, уже не так боязливо, и вошла к нему, услышав знакомое «входи, кто бы ты ни был!».

— А если это чужой кто? — раскрасневшись, она положила на письменный стол большой пакет.

— У меня нет врагов, — ответил Стилиян Христов. — Я нахожусь где-то посередине: и друзей у меня не много, но и недругов нет.

— Вы счастливый человек. Я вам груш принесла. Отец хранит их в соломе, как куриные яйца.

На этот раз Мария сняла обувь, засучила рукава и подмела в комнате. Помыла посуду, вычистила ложки, вилки и нож. Ручка ножа болталась, и она крикнула через плечо:

— Я вам подарю другой нож. Он засмеялся.

— У меня тоже были когда-то хорошие ножи, даже красивые, но одни затупились, другие растерял в лесах и полях. Я охотник, — пояснил он. — Азартный такой, что пошел бы на охоту и среди ночи, и в проливной дождь.

— Это прекрасно, — сказала Мария. — Но зайцы попрячутся, а вы промокнете. Горло начнет болеть — и свалитесь.

Она говорила нежным, поучительным тоном. Поправила одеяло, чтобы постель выглядела опрятной. Христов взял и пожал с благодарностью ее руку. Мария сидела недолго, чтобы не надоесть — все же болен человек.

Ночью шел тихий дождь, мерно постукивая по окну, будто наступила весна. А ведь на дворе стоял декабрь. Потом взошла луна — идеально круглая на фоне прозрачного, белесого неба. Марии не спалось в полнолуние. Поднявшись с постели, она смотрела на голые деревья, ветви которых переплелись, словно змеи. Она спустилась вниз, открыла дверь сарая, пристроенного вплотную к их маленькой кухне. Повернула переключатель, и яркий свет брызнул от голой лампочки. Это была вотчина ее отца. В ней царили чистота и порядок. Оружие и разные железяки были разложены аккуратно на столе, висели на стенах и лежали в ящике. Отец сам чистил ружье, точил ножи, заряжал патроны зеленым порохом. Пахло машинным маслом, кожаными сапогами, пропитанной потом шерстяной одеждой. Женщинам тут места не было. Мария открыла ящик. Там лежали ножи, разложенные по величине и форме, точно на выставке. Некоторые были тяжелые, старые, с зазубринами, были и другие — острые и тонкие. А вот нож, изогнутый и мрачный, как турецкий полумесяц, с лезвием из голубоватой стали, с инкрустированной перламутром и крупными бусинами ручкой. Он в кожаных ножнах. Мария зажала рукоять в кулаке — нож был удобен и для мужской, и для женской руки.

— Это мне? — спросил инженер восхищенно. Медленно, с наслаждением вытащил он его из ножен. Лезвие блеснуло на солнце. — Прекрасное оружие. Подойдет для танца с бубнами...

Подняв нож над головой, он стал им размахивать, потом зажал его зубами и страшно зарычал. Сильный и ловкий, он обнимает и кружит ее. Мария теряет опору. Она чувствует себя как на давно забытом детском празднике и смеется до слез (у нее всегда смех сквозь слезы). Несколько секунд или целый век прошли рядом с белыми лебедями или розовыми облаками.

— Давай пить чай! — говорит Христов.

Мария заварила горсточку липы, положила на стол брынзу и мед, кусок ветчины и мягкую булку — все, что сама принесла.

На запотевшем окне написала пальцем: «Мария» и «Христов». Получилась как бы семейная визитная карточка. И по-семейному они сели за стол, друг против друга. Она старалась ему понравиться, вытирала рот кончиком салфетки и бесшумно пила чай, оттопырив мизинчик. Сделала для него бутерброд с медом, он принял его с благодарностью. Мария смотрела ему в глаза и гадала о его жизни, которая, по ее мнению, полна высокого смысла и романтики.

Как-то невзначай рассказала она Христову, что из-за одного неблагодарного человека потеряла несколько золотых лет.

— Как же он мог оставить такую женщину? — восклицал Христов, недоуменно поднимая брови.

Она, польщенная, объяснила, что у него был прекрасный голос и что он играл на гитаре. (В действительности он пел в городском хоре и никогда не брал в руки гитару.) Разговорившись, Мария стала переворачивать пласты своей любви, что додумывая, а что и вовсе переиначивая, подчеркивая при этом бесчисленное множество своих достоинств. Она, дескать, нравилась многим, и разные мужчины умоляли ее о замужестве, а однажды их завод посетила делегация, и совсем чужие люди спрашивали, кто эта красивая женщина, которая подавала им кофе... Черти бесновались в ней, перевирали евангелие, и словно с их подсказки Мария наболтала уйму всяких небылиц — у нее даже в горле запершило.

— Чай остынет, — сказал Христов и пододвинул поближе ее чашку.

Разгорячившись, Мария продолжала, что недавно получила от того типа любовное письмо, он умоляет вернуться, говорит, что бросит жену, потому что оценил наконец достоинства Марии.

— Но поздно, — закончила она, — слишком поздно! — И взяла чашку дрожащей рукой.

— Поздно, — вторит Стилиян, по-детски макая горбушку в чай.

Нож, который она подарила, лежал на столе, под рукой своего нового хозяина, таинственно поблескивая. Марии вдруг стало не по себе, она опустила глаза, чувствуя себя униженной, несчастной: ведь если бы все, что она тут наговорила, было правдой, она бы молчала.

— Некоторые вещи приходят слишком поздно. Любовь, наказание, сожаление. Человек поздно мудреет, — сказал инженер, задумчиво постукивая по столу деревянным мундштуком.

Чтобы переменить тему, Мария стала рассказывать о девочке бригадира Юрукова.

— Она приемная, понимаете? Потому Юруковы и шатаются со стройки на стройку, точно заколдованные. От страха, что кто-нибудь скажет: «Это моя дочь. Отдайте ее!..»

Христов отшатнулся, будто кто-то толкнул его в грудь, и застыл, молча глядя на пеструю скатерть.

— Сколько ей лет? — спросил он.

— Пятнадцать будет.

— Когда?

— Кажется, в феврале.

Стилиян снова замолк, наливая себе чай. Она от чая обиженно отказалась, чувствуя, что опять о ней не думают, а она сидит вот здесь, перед ним, и прическу специально сделала. Хотела явиться роковой женщиной, которой ничего не стоит вывести из равновесия кого угодно...

Мария переехала к Христову, как только он ей разрешил. Сам сказал, что у него есть еще одна комната окнами на север, где хранятся чертежи, чемоданы и спортивные принадлежности. Она с благодарностью взяла его за руку, но сразу заметила, что он умолк, будто жалея о необдуманном поступке. Может, он тоже говорит не то, что думает? Опыт подсказывал Марии, что, если она начнет допытываться, если прижмет его к стенке, может нарваться на невыгодные для себя признания. Засучив рукава, она убрала комнату, помыла окно, повесила тюлевую занавеску.

— Я буду жить в другом месте, — сообщила она родителям за утренним кофе.

Отец сделал вид, что не расслышал слова непутевой дочери.

— Мне нужны деньги, — сказала Мария через минуту.

Наступила тишина.

— Сколько?

— Тысяча.

Отец размышлял.

— Пятьсот, — сказал он наконец, будто торговал лошадь или корову.

— Семьсот, — сказала Мария твердо.

— Договорились, — ответил он, все еще колеблясь.

Мать с трудом встала, опираясь о столешницу натруженной рукой с поломанными ногтями. Когда-то у нее был хороший голос, она пела песни о любви, читала патриотические стихи. Куда что девалось? И мать и отец — какие-то корявые, коричневого цвета, будто вышли из-под земли. «Не хочу быть как они!» — подумала Мария и поднялась в свою комнату. Некоторые платья сложила в коричневый чемодан, а в красный, слишком яркий для столь деликатного путешествия, затолкала остальную одежду, которую не любила. Она прижимала крышку обеими руками, но та сопротивлялась, как живая. Все, связанное с ее несчастным чувством, заперла она, все придавила, как плохие воспоминания, которые не должны поднимать голову. В коричневый чемодан положила костюмы, три пары туфель и нарядные платья. Ее жизни с инженером должны были сопутствовать танцы, веселье — начинался совершенно новый образ жизни. Мария добавила к платьям две низки бус и искусственный цветок. Собравшись, она огляделась. Комната была обставлена ветхой мебелью: мрачный шкаф с зеркалом, кровать с сеткой, узкая, как для ребенка. Оба окна смотрели в сад, где копались родители. А над садом простерлось пустое небо, излучающее равнодушие и безнадежность. «Все, — сказала Мария, — наконец-то — все!» Она открыла большую сумку, которую купила в Варшаве, уложила в нее свои книги, детские в том числе (их когда-то, во время болезни, читала ей мать). Взяла все открытки, альбомы и фотографии, оставшиеся после путешествий, — музейные ценности, запечатленные на фотобумаге, виды Мадрида и Каира, Парижа и Ленинграда. Она побывала во многих музеях мира, поглотила огромное количество ошарашивающей старинной красоты. А жить приходилось среди мужчин и женщин маленького городка, которым даже и не снился парижский оперный театр...