Сейчас была моя очередь подняться по той же самой лестнице, но надо было подождать: кто-нибудь мог выйти или войти в подъезд. Если я тут же позвоню, Тоди подумает, что я его выследил. А я не хочу, чтобы он это понял.

Свет на кухне погас, Тоди вышел на балкон, взял что-то и снова скрылся. Через две-три минуты опять вышел и вынес нечто похожее на чемодан.

Пришло время навестить его. Я позвонил. Он не задержался — не посмотрев в глазок, не узнав, кто его беспокоит в поздний час, открыл дверь. Мне показалось, удивился, что это я.

Он был одет как всегда — вычищенный, вылощенный, как бармен. Туфли блестят, брюки отглажены, пиджак без единой морщинки, воротничок рубашки сияет. Завидую этому типу: у него галстук так завязан, будто он с ним и родился.

— А, это ты... Заходи.

Мы пожали друг другу руки. Я снял плащ, вошел в гостиную. Сел без приглашения, достал свою пачку сигарет. Уткнулся в телевизор. Начинался второй тайм. Французы вели 2:0. Комментатор упрекал наших: дескать, бегают по полю, но не могут ударить по мячу ни левой, ни правой ногой.

— Когда приехал? — спросил Тоди.

— Сегодня.

— Один?

— Один.

— Ну и как?

— Все о’кей.

Морда у него как у бульдога, а хитрый — ну точно лисица. Никаких вопросов, не интересуется подробностями. А я следую правилам старой поговорки: как меня спрашивают, так и отвечаю.

— Говоришь, все о’кей?

— Сомневаешься?

— Нет, но так скоро...

— Я свои дела быстро делаю.

— Выпьешь чего-нибудь?

— Угости, в горле пересохло.

Пока он возился у бара, я скользнул взглядом по гостиной. Чемоданчика уже не видно. И ничего такого, что могло подсказать мне, где он. Кругом чистота, все на своих местах. Кто занимается уборкой в этом холостяцком доме?

Я спросил, зачем он меня искал.

— Хотел узнать, вернулся ли ты.

— А я решил, наклюнулась еще работенка, и поспешил к тебе.

Вот так. И мы не лыком шиты, подумал я, довольный.

— На сегодня — ничего, — сказал Тоди.

— Тот товар реализован?

— До последней капли...

Он поставил на стол рюмки с водкой, пошел в спальню и вынес две пачки денег.

— Это остаток твоей доли. Две тысячи. Хорошо закончилось, не так ли?

Я кивнул, выражая благодарность за эти две пачки.

— А вот — от меня...

Тоди вытащил из кармана еще пачку десяток и положил передо мной.

Вопрошающим взглядом я уставился на него, и он сказал:

— За то, что делаешь дела быстро и чисто. Перед тем как ты поехал на море, я сказал тебе, что я щедрый человек. И держу свое слово.

Я постарался выразить на своей физиономии еще большую благодарность, а потом распихал пачки по внутренним карманам пиджака.

В дверь позвонили. Тоди, уже поднявший рюмку, тут же ее поставил. Мы переглянулись.

— Ждешь кого-нибудь?

— Никого...

В этот момент из телевизора прогремело очередное «го-о-ол!» — французы ликовали в третий раз. Спортивный комментатор стоял на своем: дескать, наши мальчики продолжают бегать по полю, но не успевают ударить по мячу ни левой, ни правой ногой.

Тоди даже не взглянул на экран и встал. Не похоже было, что он встревожен. Завидую людям с такими нервами. Когда ж я-то смогу контролировать себя и изображать на физиономии то, что пожелаю? У меня в таких случаях сердце стучит, словно барабан, — через пиджак слышно. Правда, на этот раз оно барабанило в три толстые пачки денег, и никто его не услышал. Все-таки перед уходом нужно мне глотнуть валерьянки, хоть Рени и говорит, что это самовнушение. Я-то чувствую, от валерьянки прочнее стоишь на ногах, больше прислушиваешься к советам своего разума. Одно и то же лекарство одному помогает, а на другого не действует. Я, например, справляюсь, со своим похмельем двумя таблетками анальгина, а другие аспирин принимают.

У входа слышался голос Тоди — вежливый, заискивающий:

— Заходи. Рад тебя видеть. В последнее время так редко видимся, что...

Вошел Тони.

У меня вообще-то всегда было представление о журналистах как о солидных, грузных людях. Что-то вроде директоров банков. Одни выдают деньги, а другие — похвалы.

Бизнесмен Тодор Михнев выходит из дому в галстуке, в начищенных штиблетах, брюки у него — что надо. В таком же виде он и поехал бы на экскурсию на Витошу, если б ему подсказали, что там есть на чем погреть руки.

А журналист Тони Харланов, как я себе его представляю, и на свадьбу явится без галстука. Всегда в джинсах и в безрукавке. На этот раз он был в костюме цвета старой черепицы. Вроде без латок, но все равно остается впечатление, что Тони неряшлив и неопрятен.

Он похож на спортсмена, а вовсе не на журналиста. Когда смотришь на его лицо со сведенными бровями и морщинами над переносицей, создается впечатление, что он самый амбициозный человек в Болгарии. Если бы он захотел стать альпинистом, то, верно, покорил бы семь вершин.

Сейчас он покраснел, запыхался — может, потому, что быстро взбежал по лестнице. Но чтобы молодой человек устал, поднявшись на второй этаж? Этакий здоровяк? Стал посреди комнаты и впился в меня взглядом (впрочем, мог сразу и не узнать: мы с ним сидели-то за столом один-единственный раз).

— Привет!

Протянул руку. Его ладонь показалась мне очень горячей. Тоди спросил, не хочет ли он выпить.

— Налей. Только одну.

Ответил так, как будто всю неделю водки не нюхал и готов выпить целую бутылку.

Он едва дождался, пока Тоди нальет, и не взял, а буквально вырвал рюмку.

— Будьте живы-здоровы!

Опрокинув водку, поставил рюмку и взглядом показал, чтобы Тоди налил еще.

— Куда ты торопишься?

— Никуда!

Он засмеялся. Голос его дребезжал. Раньше я не слышал у него такого нервного смеха. Не обращая на нас внимания, Тони посмотрел на свои ладони и зажмурился, будто увидел что-то неприятное, на мгновение задумался, потом снова схватил рюмку. На этот раз выпил, даже не приглашая нас, не пожелав нам здоровья, словно тушил какой-то огонь. И у меня бывало такое, но после я, наоборот, скоро распрямлялся, дышал глубже, а Тони как-то остервенел. Журналистика — трудная вещь, доказывал он кому-нибудь, кто с ним пытался спорить. Очень сложная и ответственная работа, но если подберешь ключик, в любом положении выйдешь сухим из воды. Весь вопрос в том, какую проблему и как преподнести читателям. Вот, к примеру, властолюбие — один из самых старых человеческих пороков — надо только увидеть, когда и как он начинает проявляться.

Тони и пил и спорил точно школьник. Школьники вот так напиваются, ускоренным темпом, и начинают доказывать что-то, хотя никто им и слова против не говорит.

Для меня журналистика и все, о чем Тони говорил, — китайская грамота. Я тоже сначала пил, но заметил, что Тоди не расслабляется, только нюхает водку. И я стал воздерживаться, чтобы у меня в голове не затуманилось. А Тони осушил и четвертую рюмку, и так распалился, защищая свою профессию, что заработал не только языком, но и руками. Он шатался из стороны в сторону, ноги его переплелись, он опрокинулся на спину, задев при падении за край дивана, и так и остался — сам на ковре, голова — на диване. Мы с Тоди вскочили, склонились над ним. Он открывал рот, но ничего не было слышно, кроме какого-то хрюканья. Тоди схватил его под мышки, скомандовал мне:

— Держи его за ноги.

Мы положили его на диван. Глаза Тони померкли, губы побелели как мел, лицо стало похоже на кусок замерзшего бараньего сала. Такое лицо можно увидеть на операционном столе, только я никогда не был в хирургическом отделении, не видел, как оперируют человека. Правда, в болгарских фильмах я насмотрелся на такое количество операций, что жуть берет — их в кино делают больше, чем в больницах.

Тоди принес стакан с водой, побрызгал ему в лицо, пошлепал по щекам.

Наконец Тони очнулся и попытался, заикаясь, что-то сказать: