— Пожалуй, опоздают... — Оба стоят у входа и курят, а над их плечами кружится снег. Вокруг толкаются, что-то кричат, насвистывают. Они молчат. Неоновое освещение красит лужи в синий и красный цвет, дома напротив светятся всеми окнами.

— Мария выглядит плохо, — говорит она без капли жалости в голосе. Она всегда презирала видимые следы бессонницы, слез и переживаний и считала, что слабые женские нервы надо таить от любимого. — Потрясающе, — продолжает она безжалостно, — что такая сильная женщина превратилась в тряпку. Ты, что ли, довел ее до этого состояния?

Он вздыхает, затаптывает сигарету каблуком.

— Ты ведь женишься? Ты мне сказал, — подбрасывает она (явно лжет).

Хорошо, что громкие крики и свист заглушают ее слова.

— Не знаю, — колеблется он. — Мне хочется остаться в таком же состоянии — несвязанным — еще годик-два. Чтобы свободно гулять, пить кофе и тебя целовать. Когда тебе это приятно.

Ага, вот как! И он, как все другие, примазывается к ней, то есть к ее квартире, машине и дому на побережье. Вероятно, понаслышался от кого-то. И поджимает хвост, и льнет к ней, точно кот к блюдцу с молоком. Нет, он выглядит озабоченным, по крайней мере на пятнадцать лет старше ее, вопреки тому, что разница в годах у них не столь важна. Не замечает алчного блеска в глазах, рассеянно разглядывает красную куртку, лоснящуюся, словно от пота.

— Я, как ребенок, мечтал о чем-то таком, — говорит он. — Эстрадный концерт, и я на сцене — одетый в такую куртку, весь как пасхальное яичко.

Но пора идти, места у них рядом. Какая романтика! Темно, нежная музыка, руки их соприкасаются... Ну, божьи одуванчики! Совсем наоборот. Грохот, как при землетрясении, на сцене извергается вулкан и наполняет непроглядным дымом весь зал. Светит умопомрачительная, сложная система красных, синих и желтых глаз, змеи и змеихи выскакивают из своих дымящихся нор. Все живое понемногу сходит с ума, соскакивает со стульев, кричит и свистит в такт (или не в такт), догоняя музыку. Она — которая играет худо-бедно легкие сонаты Моцарта! — вдруг ощущает себя счастливой и безмятежной, безымянной самкой, выскочившей, растрепанной, из пещеры, чтобы встретить своего любимого со шкурой бизона на плечах, которого он прикончил, чтобы накормить ее. Она забывает, кто сидит рядом с ней, прыгает и кричит, приветствует свою дикую свободу. Чья-то твердая, крепкая коленка бьет сзади ритмично по ее стулу. Музыканты с потными тенями под мышками, в черных очках, которые увеличивают страшное чувство, что ты — ничто, призрак, выскочивший из гроба или из незнакомого глубокого прошлого, с гитарой в руке, покрытой чешуей, сморщенной, как чешуя ящера... Какой-то малый из публики дрыгается впереди всех с оголенным животом, подходит к играющим и робко, с благоговением трогает гитару, точно прикасается к святым мощам.

Через волны песен и топот какой-то листок, свернутый вчетверо, плывет к Стилияну Христову. Он читает его, потом дергает ее достаточно сильно, и она садится, придя в себя, смотрит на него сквозь густой дым — его лицо, зеленоватое в лучах света, перекошено от какой-то неожиданности.

— Я выхожу, — говорит он ей прямо в ухо, — вернусь через десять минут.

С Марией Димовой, любившей инженера Христова, следователь встретился после окончания рабочего дня. Растерянная и расстроенная, она пыталась рассказать ему, как они жили с инженером, как горячо друг друга любили.

— По порядку, — попросил Климент, — не волнуйтесь. Давайте-ка начнем с последней ночи... Вы ужинали в ресторане. Там были Драга и Дима.

— Да, я танцевала с Димой. Не очень-то было приятно — его заносило раза два.

— Христов сказал вам что-нибудь по этому поводу?

— Нет. Заказал крепкий кофе — он любит крепкий, горячий кофе.

— Дальше. Вы ведь тоже были на концерте?

— Была. Думала, опоздала, и бежала до концертного зала что было сил. Увидела инженера с Фани перед входом — разговаривали, как очень близкие люди. Мне всегда противна была эта девица, хоть я ничего и не знаю о ней. И тут я поняла причину: она всегда вертелась рядом с Христовым. Она гораздо моложе меня, уж могла бы сделать лучший выбор. Говорят, она богатая.

— Вы послали ему записку...

— Я с ума сходила от ревности. Я люблю его, мы жили как муж и жена. Он культурный и чистоплотный, умеет уважать женщину. Часто ли такие мужчины встречаются?

— Но вы ухватились за него слишком... как бы вам сказать — слишком уж крепко.

— Упрекаете меня? Не имеете права. Вы в большом городе живете, одежда вон у вас какая чистая, вечером ходите в театр, в оперу. Мне все это знакомо, я много ездила на экскурсии. И вообще... На это у меня все деньги уходили. Но я не жалуюсь. Я возвращалась обогащенной. И растерянной — кому доверить свои богатства, свое духовное счастье? Что мне оставалось? Выйти замуж за какого-нибудь шофера или тракториста, лишь бы подарить своей матери внуков? Или так и умереть одинокой? Я открыла инженера Христова. Нашла среди обыкновенных мужчин, которых полно в маленьких городах, и ухватилась за него всей душой. Я верю в существование души — она, точно русалка, является к нам, когда ее позовет большая любовь.

— Вы ему послали записку?

— Я смотрела на них издали — на него и на Фани. Они сидели и смеялись, он ей дал прикурить — и вообще вел себя с ней как кавалер. Легкий поклон и прочее...

— Он знал о наследстве?

— Никогда не упоминал. Держался с ней очень мило. Они сели вместе, понимаете? И она то и дело наклонялась к нему, к его уху, хотела сказать ему что-то. Я за ними все время наблюдала. Он меня не искал, лишь один раз повернул голову и поздоровался с женой директора. Потом эти музыканты загремели и совсем порвали мне нервы. Я достала из сумки листок бумаги и написала несколько слов.

— Что именно?

— Ну — выйди, мол, поговорить, мне плохо... Что-то в таком духе, сложила листок, передала кому-то сидящему впереди и вышла. Вскоре притащился и он. Мы стояли в фойе, никого рядом не было, кроме уборщицы. Но она занята была — подметала.

— Что же вы ему сказали?

— Я сказала, что покончу с собой. Потому что это у нас не жизнь. А он меня перебил. Ты, говорит, права, это не жизнь, давай расстанемся, я задыхаюсь с тобой... Хорошо, говорю, прекрасно. Потому что ты не душишь меня, а просто убиваешь. Я тебе больше мешать не хочу.

— А он что?

— Да ничего. Только глаза стали большущие... Потом говорит — тихо так, спокойно: поступай, дескать, как знаешь, твое дело. Вышел, сел в такси — у нас тут ходят три-четыре такси в городке — и уехал.

— Он дежурил?

— Может быть. Я возвратилась в зал и еще сколько-то времени стояла в дыму, слушая шум и грохот, и только потом ушла.

— Куда же вы пошли?

Мария молчала. Это было тяжелое, напряженное молчание.

— Я могу не отвечать?

— Желательно, чтобы все-таки ответили.

Ее губы сложились в тяжелую, жесткую складку, пальцы мучительно сжимались. Но в общем эта женщина производила впечатление энергичной и разумной.

— Вы что, подозреваете меня в убийстве? — спросила она. — Да неужто мать может... своего сына? Я вставала на час раньше, чтобы еще затемно приготовить ему завтрак да по дому что-нибудь успеть. И все — бесшумно, в темноте. Я заметила, что свет — привычка, не больше, и иногда можно обходиться без него. Я дрожала: вдруг не выдержу, разбужу? Жалела его, уставшего, он был такой нервный. Спрашиваете, от чего? Да от всего... Работал каждый вечер над своей диссертацией. Ему нужна была здоровая пища: мед, мясо, овощи. У него был песок в левой почке, я каждый день покупала ему минеральную воду, тяжелые бутылки, и сама их приносила. Ночью я его укрывала — он вертелся, спал неспокойно. Иногда садился в постели, бормотал несвязное что-то, я его успокаивала, целовала, и он снова засыпал. Мы тратили мои деньги — у меня они были почти всегда, я единственная дочь у родителей. Мы хотели пожениться и переехать в наш дом, к моим родителям. Потом — город, вы же знаете, большой город — большие возможности... Он хотел найти место в каком-нибудь институте, а у меня было желание сидеть дома и растить детей. Я всегда мечтала о большой семье — наверное, потому, что сама провела детство в одиночестве. Полюбила я его с первого взгляда. Такие настойчивые, честолюбивые мужчины — редкость в нашей глуши. Ну а если учесть, что он был стройный, подтянутый, быстрый в движениях... У него и мысль была быстрая. Не то что некоторые молодые люди: животы распустили, а мысли спят. Нравился он мне, восхищалась я им... Неужели непонятно, что я скорее себя бы убила...