— Ваши суждения о молодежи любопытны, но двенадцатилетней выдержки «Балантайн», на мой взгляд, — четвертая случайность.

Он встал и, не спросив разрешения, налил себе стакан воды и выпил его залпом.

— Вы сами говорили (да и свидетели подтверждают то же), что интимные отношения вашей супруги с Безинским совершенно вас не волновали, что их роман даже забавлял вас. Как можно тогда объяснить бурную сцену, происшедшую между вами и Анелией Искреновой тринадцатого февраля? Причем ваша ссора зашла слишком далеко и имела место быть в ванной.

— Платонические и любовные отношения Анелии с кем бы то ни было меня не волновали, но о ее похождении с Покером стало известно у меня на службе. А это уже касалось не моих супружеских чувств, а моего социального статуса. Хорошее дело — супруга заместителя генерального директора околачивается по барам с каким-то шаромыжником!

— Я согласен, но ваша личная секретарша Манолова утверждает, что в конце января все в ПО «Явор» уже знали о компрометирующей вас связи. Мне непонятно одно: почему именно тринадцатого февраля, в обед, вы решили постоять за свою мужскую честь и социальный статус? Причем вы категорически потребовали, чтобы ваша супруга рассталась с Безинским немедленно, в тот же день. Отвечайте!

— Все дело в психическом срыве... Человек не робот, гражданин Евтимов, он не может запрограммировать себя, если речь идет о мотивах личного характера.

— Это пятая случайность, Искренов. Я не педант, просто обращаю на нее ваше внимание. Интересно, что в тот же день, тринадцатого числа, после обеда вы послали к Безинскому и Манолову.

Он театрально потер лоб, словно хотел что-то припомнить; но я сразу просек, что у него припасен готовый ответ. Выходит, Искренов не только наблюдал в камере, подобно естествоиспытателю и социологу, за поведением муравьев, не только предавался философствованию, но и обдумывал самые прозаические вещи.

— Покер одолжил у меня две тысячи левов, а эти деньги мне потребовались.

— Для чего?

— ПО «Явор» не банк, гражданин Евтимов. Пранге пробыл в Софии целую неделю; мы его водили в «Нью-Отани», устроили поездку в Пловдив и Боровец, а лимит на гостей был исчерпан. В тот вечер в отеле «Москва» мне предстояло заплатить из собственного кармана за восемь человек. А представляете, во сколько обходится посещение варьете такой группой?

— Вы лжете, Искренов. Ваша бывшая секретарша призналась, что деньги предназначались ей. Вы непрерывно себе противоречите.

— Ничего подобного. Возможно, я и обещал ей эту сумму, но она не получила бы ее в тот вечер. К тому же Цветана тоже была приглашена в бар.

Он курил спокойно, невозмутимо, словно мы сидели в открытом кафе перед отелем «София» и гадали, чем бы нам заняться. Искренов взирал на меня с иронической усмешкой и почти нежной грустью. Он действительно был умный и собранный человек и не скрывал своего ко мне сочувствия, что меня бесило.

— Я сознательно умолчал о шестой случайности. Сейчас я ее открою: в тот достопамятный день, между семнадцатью и восемнадцатью часами, вы тоже посетили Безинского.

— Это не реально, гражданин Евтимов, у меня нет двойника. Я кое-что читал о душевной раздвоенности человека, но только не о физической. Тринадцатого февраля, с половины третьего до семи вечера, я неотлучно присутствовал на переговорах с Пранге.

— И все же вы покинули «Лесоимпекс» и буквально за пять минут (я засекал время с помощью часов) добрались до Безинского. Он с нетерпением ожидал вашего появления, поскольку именно в этот день вы обещали сообщить о своем окончательном решении. Ваша супруга нашла Безинского «злым и торжествующим», а остальные свидетели утверждают, что он казался нервным, взвинченным и торопился их выпроводить. Этот еще пока здравствующий юноша сказал также вашей супруге: «Я надеюсь, что Рогоносец придет!» — у него вошло в привычку так вас величать. Ваш разговор с ним был коротким и неприятным. Безинский заявил, что не желает больше ждать и что пришла пора поделиться с ним вашей «свободой». Он понимал, что тринадцатое февраля действительно решающий день, потому что Пранге все еще находился в Софии и в случае необходимости органы госбезопасности могли бы задержать вместе с вами и его — как свидетеля. Покер знал, что Пранге вылетает из Софии в Вену четырнадцатого февраля послеобеденным рейсом. Именно поэтому вы были особенно раздражительны.

— Ваши логические доводы любопытны, но несостоятельны. А ваши предположения не подкреплены ни одним доказательством.

— Я стараюсь быть последовательным, Искренов, а доказательства услышите позднее. Вы упрекнули Безинского в бездушии, в пьянстве и предложили ему выпить две таблетки загадочного «синофенина». Обещали, что вернетесь в половине восьмого и вместе отправитесь за золотым руном, спрятанным под верандой на вашей даче, и там, вместо соленых огурчиков, отведаете салат из свежих долларов. Безинский принял синофенин и...

— Вы не знали Безинского, гражданин Евтимов, он был коварным и подозрительным человеком.

— Вы правы, Безинский был подозрителен. Он не только вам угрожал, но и остерегался вас.

— Тогда как вы объясните факт, что он беспрекословно принял неизвестное ему лекарство?

Я наслаждался тишиной, воцарившейся в кабинете. Я тоже не терял времени даром: в последние бессонные ночи я размышлял не только над философией Искренова, но и над вещами практического свойства.

— Ваш вопрос оправдан, но у меня есть ответ... Все дело в табакерке, Искренов.

— Какой?

— Серебряной, фамилии Розенкрейцер, с выгравированными на ней оккультными знаками. Я имел в виду именно ее. Вы сами сказали, что эту потемневшую от времени вещицу вы постоянно носите с собой, и признались, что издавна в ней держите успокоительные таблетки. Безинский знал о ней — он хорошо изучил ваши привычки. Тринадцатого февраля в табакерке сердцевидной формы лежало только четыре таблетки; две из них, оказавшиеся безобидным рудотелем, вы приняли сами... У Безинского не было выбора. Привычным жестом вы отпили воды из стакана, после чего передали его Безинскому, и тот не обратил внимания на форму и цвет двух оставшихся таблеток. Он тоже хотел успокоиться — его ожидал триумф. К сожалению, он успокоился навсегда.

Искренов нервно загасил в пепельнице сигарету: он пришел в смятение, руки у него дрожали. Я ликовал, я выбил его из седла. Мой богатый многолетний опыт подсказывал, что он вот-вот сломается.

— Это словесное трюкачество, товарищ Евтимов. Какое титаническое воображение! Клянусь памятью моей матери, я восхищен вами! — Его голос утратил свойственную ему мелодичность и дрожал. — Даже если все это абсурд, я готов признать достоверность вашего рассказа, если сумеете доказать, что я действительно выходил из «Лесоимпекса».

— Не торопитесь меня хвалить, Искренов, я еще не закончил. Ваши коллеги из «Лесоимпекса» утверждают, что посередине переговоров вы извинились и вышли из зала. За время, что вы отсутствовали, можно было «выкурить две сигареты». Две сигареты выкуриваются в течение двадцати минут, так что вы имели возможность заскочить к разъяренному дружку Покеру.

Я внимательно наблюдал за реакцией Искренова: его лицо исказилось, словно ему причинили физическую боль. Опустив глаза, он лихорадочно соображал; воцарилась гнетущая, гробовая тишина, и я слышал тиканье часов у себя на руке.

— Каждый из нас подвластен собственной физиологии, — неуверенно бросил он. — К тому же никто не видел, как я выходил из «Лесоимпекса».

Вся его самоуверенность неожиданно пропала — в этой тюремной куртке и брюках он превратился в обыкновенного заключенного. Я решил рискнуть.

— Лжете, Искренов. Ваша карта бита! — Он подался вперед, словно не расслышал меня. — Вас видел портье!

Выражение напряжения исчезло с его лица, к нему вернулось самообладание, он с облегчением вздохнул и потянулся за новой сигаретой. Искренов не торопился закурить, и я понял, что   д а л   п р о м а х!

— Портье? Но его не было на работе тринадцатого февраля, он заболел.