— Никакого Растяжного там не было.

— А на подводе кто в сене прятался? В кожушке?

— Дался вам этот кожух.

— Кожух! А лишний ящик винтовок кто привез?

— Ну, привезли.

— Это что — подарок? Как полагаешь? Или, может, кто-то вооружается, по ярам ховается? Почему белого света испугались?

— Да при чем тут Растяжной?

— А я вот тебя и спрашиваю.

— Ковалю приснилось, пусть он и докапывается.

— Приснилось — не приснилось, а мы не допустим, чтобы на заводе бандитское гнездо прикрывали. Направляю тебя к Павлу.

— К Павлу?

— Да. С которым в Ольшанке был. Мандатов никаких писать тебе не стану — бумаги под рукой нет и печатку еще не сделали. На словах скажи: направляют, мол, меня с шабалдасовского завода в отряд по борьбе с бандитизмом. Комитет, мол, и все рабочие спрашивают, когда дело с ольшанским оружием распутают.

— Ладно, — Тимош хотел сказать «дядя Кудь», запнулся, пригладил чуб, сказал: —Слушаю, товарищ Кудь, — и поспешил на Ивановку.

Тимоша поразила тишина, водворившаяся на квартире Александры Терентьевны: окна распахнуты, но не слышалось ни песен, ни споров.

Отворившая дверь Александра Терентьевна поглядывала растерянно:

— Опустел наш улей, — проговорила она, пропускал Тимоша в горницу. Руденко вошел в большую комнату, увидел осиротевшие полки:

— Уехала?

— Еще днем. Он и вещи ее перенес.

— Кто это — он?

— Известно кто.

— Левчук?

— А кому еще. Он у них главный.

— Иван с ними?

— Про Ивана не знаю. Заикнулась было — куда там: и не спрашивай.

— А Павел где?

— Да у нас сегодня собрание всего железнодорожного района. Это тут по соседству, в театре, возле вокзала. Да что ты стоишь, гость что ли— свой человек, не жди приглашения, — Александра Терентьевна отобрала у Тимоша шапку, — присаживайся по старинке кипяточку похлебать.

— Мне с Павлом говорить надо.

— А где же ты его найдешь? Собрание раньше восьми не начнут. Это еще сколько времени. Погоди, может сюда заглянет.

— Я на Никольскую пойду.

— И там сейчас никого нет. Все в разгоне. Не знаешь что ли ихнюю жизнь. Посиди, а то тоска в пустом доме, — Александра Терентьевна спешила накрыть на стол, — днем у нас весело было, собрались ребята, прямо с митинга, со знаменами. Полный двор. Песни, споры. А он появился — всех разогнал.

— Кто это — он?

— Да кто — мышиный жеребчик.

— Как вы сказали, Александра Терентьевна? — Тимош всматривался в лицо старухи, точно стараясь разгадать хитрые письмена времени, сложное сплетение морщинок у глаз, следы прожитых лет, передуманных дум, горестей и невзгод.

— Да так и сказала — жеребчик. Прилетел, расшумелся. Будем ломать старый уклад, будем раскрепощать женщину, понесемся вперед, давай ломать утюги и кастрюли — все на Никольскую! А нашим что — дело молодое, только скажи. То было собирались к железнодорожникам на открытие молодежного рабочего клуба, а то уж и не до клуба. Айда на Никольскую. Тут такое поднялось — кто за Левчуком, кто против — все разлетелись. Одна я из всей молодежи осталась…

Александра Терентьевна принялась разливать в чашки кипяточек. Тимош подвинул стул на привычное место за гостеприимным и еще недавно шумным столом.

— А вы, Александра Терентьевна, разве против раскрепощения женщины?

— Ты что говоришь, глупая твоя голова, — строго глянула на парня старуха, — где же видано, чтобы разумная женщина была против раскрепощения женщин. А только и другое понимать надо: кто раскрепощает? Это тоже, милый мой, немаловажный женский вопрос. Он, подлец, троих уже раскрепостил — на Кирилло-Мефодиевском кладбище голубушки успокоились, совершенно от всего освобожденные. Теперь которая на очереди, спрашивается? Душой болею, Агния мне по ночам видится.

— Почему вы с ней не поговорите?

— А ты много разговаривал? Да разве ей можно хоть слово сказать — порох, спичка. Легче керосин в печку лить. «Вы, бабуся, ничего не знаете, вы, бабуся, ничего не понимаете!» Только ты ей ничего не говори, Тимоша. Может, Иван слово закинет. На Ивана надеюсь, — Александра Терентьевна стала торопливо, звеня ложечкой о стекло, размешивать пустой кипяток; потом подняла голову — старый литейщик со стены смотрел на нее со снисходительной суровостью.

— Он меня из Питера привез. Я ведь питерская, — кивнув литейщику, тихо проговорила старуха. И так же тихо, заговорщицки, Тимош откликнулся:

— Не любите вы Левчука? — ему и боязно было и радостно восстать против этого имени, избавиться от гипноза гладких фраз.

— А за что любить? Трус, трещотка, пустая душа. Ему что — ему шум нужен. Где шум, там и он.

— Крепко не любите его.

— Мало сказать, не люблю, — Александра Терентьевна перестала звенеть ложечкой, — пока мой старик был жив, — взгляд ее снова остановился на портрете, — он моего как огня боялся. Покойник его всего насквозь видел. Крикнет, бывало: «Спиридон!» Сразу хвост подожмет, так на задних лапках и бегает. А теперь что, — теперь ему раздолье.

— Ну, найдутся люди!

— Да хоть бы уж. До чего осмелел. Рад, что старое позабылось. А ведь какие штуки выкомаривал — в двенадцатом году партию призывал распустить, ликвидировать.

— Да как же он в Сибирь угодил?

— Э, милый мой, много ли на Руси требуется, чтобы в Сибирь угодить. За жену больше. Жена у него превосходная женщина была. Настоящая партийка, царство ей небесное. Ее забрали, ну и Левчука по одному с ней делу.

— Страшные вещи говорите вы, Александра Терентьевна, — недоверчиво посмотрел на старуху Тимош, — настоящая партийка?.. Да как же она такому верила?

— Ну, милый мой, наша сестра всегда доверчивая. Любую возьми, хоть партийную, хоть беспартийную, хоть с высшим образованием, хоть без высшего. На колени бухнулся, кулаком в грудь ударил: «каюсь, отрекаюсь, извиняюсь» — много ли нужно.

— В Сибирь всё же поехал!

— Поехал, коли повезли. А теперь вернулся — не кается и не извиняется. Сам всему голова. Умней всех, левей всех. Сам передовой. Ему что сейчас нужно, Тимошенька, — молодежь нужна, ваши головы послушные.

— Неужели Агнеса верит ему?

— Э, все вы такие, головы молодые: я говорю — меня слушаешь, он заговорит — его станешь слушать.

— Нет, Александра Терентьевна!

— Не торопись со своим «нет». Выйдет он на подмостки, головой тряхнет, бородкой поведет, сверкнет стеклышками, слово горячее бросит, — ты же первый про меня подумаешь: набрехала на человека, проклятая старуха, из ума выжила.

— Нет, Александра Терентьевна, никогда. Не люблю я Левчука досмерти.

— Не любишь, а слушал. Рот раскрыл да слушал.

— Не его слушал, слова слушал. Слова умеет говорить.

— То-то и оно. Не любить мало. Понять, разгадать человечка надо. И этого мало. Сам понял — полдела, другого заставь понять. Сама-то я всё понимаю, сердцем чую, что лихой человек, ни в чем не переменился, как был, так и остался злодеем для партии. А поди-ка другим докажи. Облаяла, скажут, Терентьевна невинного человека. Кто мне поверит? Что я против него? Ишь, прилетел, орел — курицын сын!

— Я верю вам, Александра Терентьевна. И вот ему верю, — взглянул Тимош на портрет старого литейщика, — впервые пришел к вам, увидел его, так и поверил. «Ну, думаю, хорошие тут люди живут». Я и Агнесе верю. Что бы там ни было. И хочу, чтобы они счастливы были с Иваном. Любит она Ивана, Александра Терентьевна?

— Да кто ее разберет, если она сама в себе не разберется? Девка не плохая, добрая, умная. Одна беда — фантазии в голове много. Матушка ее тоже артистами увлекалась.

Тимош подошел к полке:

— А книги не все забрала!

— Да это не ее. Подружка оставила на сбережение. В Питере она сейчас — подружка. Она старше Агнесы, давно уж в партии. Летом приезжала к нам.

Тимош невольно глянул на книжные полки — зачитанный томик Уайльда стоял нетронутый на прежнем месте.

— С Парижем переписывалась — с Лениным! — Александра Терентьевна поднялась, провела рукой, словно отгоняя докучливые заботы и тревоги, лицо ее просветлело: