Левчук с книгами под мышкой преграждает им дорогу:

— Позвольте, а чемодан?

Тимош впервые улавливает в его взгляде что-то похожее на обыкновенное человеческое чувство. Крепенький, слаженный, словно отчеканенный, он стоит посреди комнаты, выставив вперед ногу в красивом сапожке — монумент без пьедестала.

Он пытается остановить Агнесу, потом, поняв, что девушку теперь ничем не удержишь, семенит следом:

— Я немного провожу тебя.

— Нет, не надо.

— Нет, я все-таки немножко…

Они выходят на улицу. Александра Терентьевна, расстроенная, с опухшими глазами, появляется на крыльце, кричит что-то вдогонку.

Тимош оглядывается — Александра Терентьевна просит передать почтение старикам, пожелать добра Ивану и наказать, чтобы непременно приходил:

— Приведи его, Агния, что ж это он!

Тимошем вдруг овладевает робость, самая подлая мальчишеская робость — он стыдится, боится своей затеи: что он скажет ей, когда выяснится, что Иван и не думал приезжать?

— Скорее, — торопит Агнеса, но Тимош не спешит, И Левчук не спешит, он говорит, говорит всю дорогу, Агнеса не слушает, а он продолжает говорить. Тимош поглядывая на него сбоку, думает:

«Многие видные работники нашей организации…»

«Нет, — размышляет Тимош, — теперь ты не похож на видного работника. Совсем не похож».

На углу Вокзальной кто-то окликнул Спиридона Спиридоновича:

— Левчук! Товарищ Левчук!

— А, Панифатов, — Левчук первым протягивает встречному руку, — извините, не мог, голубчик!

— Не мог! — Панифатов подносит руку к козырьку, прикладывает к сердцу и отвечает поспешным рукопожатием. — Вы всё можете!

— Ну, уж, — снисходительно склоняет голову набок Левчук и торопится отпустить Панифатова, — сейчас догоню вас.

Спиридон Спиридонович провожает его приветливой улыбкой — особой, свойственной Спиридону Спиридоновичу мимолетной улыбочкой; едва Панифатов отходит, она тотчас слетает с окаменевшего лица.

— Наш товарищ из Крыма, — поясняет Левчук, обращаясь к Агнесе, — собственно из Севастополя. Проделал там огромную работу, — и тут же забывает о товарища из Крыма.

— Агнеса, я должен идти… Когда я тебя увижу?

— Не знаю, я сейчас ничего не знаю…

— Хорошо, встретимся в Совете, — он неохотно отпускает девушку.

Агнеса расспрашивает Тимоша об Иване, Тимош отвечает невпопад, — неспокойно у него на душе — что скажет девушке, чем объяснит нелепую выходку? Найдет ли в себе силы поговорить с ней, убедить не предпринимать ничего до возвращения Ивана? Все добрые намерения и мысли рассеиваются, как только они остаются вдвоем.

— О чем ты думаешь, Тимошенька? — присматривается к нему девушка. — Вечно занят самим собой.

Что он ответит ей? Сейчас подойдут к дому, вот видна уже старая сосна и кровля хаты…

— …Ты всегда казался мне чудаковатым парнем, а последнее время стал совершенно невыносимым.

Вот уже знакомая калитка, покосившееся крылечко…

«Прасковья Даниловна умная женщина, — утешает себя Тимош, — она всё уладит».

У него уже созрел план: женщины сами обо всем между собой договорятся. Успеть бы только шепнуть Прасковье Даниловне.

Чтобы выиграть время, Тимош первым взбегает на крылечко, нетерпеливо стучит в оконце…

Знакомые шаги. Дверь открывает крепкая уверенная рука. На пороге — Иван.

Тимош отступает, чуть не слетев с крыльца.

— Ты, кажется, чем-то удивлен, Тимошенька? — угадывает он насмешливый взгляд Агнесы.

Иван выручает Тимоша:

— Как здорово, что ты пришла!

— Благодари Тимошку, — вспыхивает девушка. Иван уже обнимает ее.

Тимош старается держаться с достоинством радушного хозяина.

— Заходите, пожалуйста.

Пока рассаживались за столом, перекидывались первыми торопливыми словами, пока тянулось обычное в таких случаях замешательство, Прасковья Даниловна украдкой разглядывала девушку так, словно в хату вошла ее судьба. Тимош, улучив минутку, шмыгнул в комнату старшего брата, решив, что без посторонних беседа пойдет успешней.

Прасковья Даниловна потчевала, чем бог послал, а девушка, хорошо зная обычаи окраины, отказывалась три раза кряду, и уж только потом отведывала соления и квашения, отвечая на расспросы с несвойственными ей робостью и смущением.

Тимош прислушивался к ее тихой покорной речи и мечтал нивесть о чем — кто его знает, быть может, он видел уже себя добрым дядюшкой.

Однако тихая беседа продолжалась недолго.

— Вы не сердитесь на меня? — возможно почтительней осведомилась Агнеса.

— За что же? — удивилась Прасковья Даниловна и голос ее дрогнул от недоброго предчувствия.

— Да за то, что отбираю у вас Ивана, — еще более почтительно пояснила Агнеса.

— То есть, почему же — отбираете? У матери сына никто не отберет. А счастию вашему мешать не станем.

— Да мы ведь на Никольскую переезжаем.

— На какую это Никольскую?

— Мы общежитие молодежное затеяли.

— Это ж какое общежитие? — насторожилась Прасковья Даниловна. — Не студенты уже, кажется.

— Да просто хотим жить сообща, чтобы всё было общее.

— То есть, как это сообща? Я думала, вы замуж за Ивана собираетесь, так причем тут общежитие? Если у вас хата мала, пожалуйста, у нас тут места на всех хватит. У вас и комната будет своя, отдельная. Я и заходить туда не стану, — уголки рта Прасковьи Даниловны дрогнули, запали ямочками, — вы напрасно, только обижаете нас.

— Да ведь это не простое общежитие, Прасковья Даниловна, это совсем особое. Всё по-новому — ломаем весь старый уклад, всю рутину, — начала было Агнеса и запнулась, — в хату вошел Тарас Игнатович.

— Гости у нас дорогие, — поднялась навстречу мужу Прасковья Даниловна.

— Да я еще со двора голос его зачуял, — прижал сына к груди Ткач, — и вам здравствуйте, барышня.

— Что это вы меня барышней величаете? — шумно отодвинула стул Агнеса.

— Да как же еще сказать? Не девочка и не дамочка, значит барышня.

— Слышал, Тарас, что она затеяла? Ивана отбирает у нас.

— Это ж по какому праву?

— Да вот, говорит, по праву революции. Общежитие у них, рутину ломать будут.

— Это еще что такое?

— Да уж и не разберу. Комнату им у нас предлагала лучшую — не нравится.

— Ну, зачем вы так говорите, мама, — остановил Прасковью Даниловну Иван, — общежитие тут организуется молодежное, батько. Ну, вроде коммуна.

— Вроде — это плохо! — отрубил Ткач. — Всё, что вроде, всё плохо.

— Да вы не такая уж и молодежь. Это, вон, Тимошку зовите, — неодобрительно продолжал Ткач, — того хлебом не корми, давай только новую жизнь устраивать.

— Неужели вы против нового? — голос Агнесы дрогнул.

— Новое нам всем, вот как требуется. Которое настоящее. А выдумывать нечего.

— Я не ожидала от вас…

— А не нужно было ожидать, да выжидать. Пришли бы, поговорили, как люди.

Прасковья Даниловна застучала мисками:

— Тимошка, обедать, — кликнула она младшенького. Когда Тимош вошел, все сидели за столом и смотрели в миски.

— Неужели вы не понимаете — мы не можем принять старого уклада. Кругом всё рушится, — первая прервала молчание Агнеса.

— Рушится только то, что мы сами рушим, — не поднимая головы, ответил Ткач. Что-то раздражало его в словах и поведений Агнесы, — что именно, Тимош не мог понять.

— Вы — большевик, — воскликнула Агнеса, — коммунист.

— Меня одно только интересует, — опустил ложку Ткач, — почему это каждый, едва заявится в партию, учит нас коммунизму?

— Отец!

— Знаю — отец. Коммуну строить надо, а играть в коммуну в наше время — преступление.

— Как вы не можете понять: каждый идет в революцию со своими надеждами, своими требованиями, — Агнеса теряла уже самообладание, — пролетариат, крестьянство, целые нации. У каждого свое наболело, для себя освобождения требует. Так и женщина идет в революцию со своим наболевшим. Не может она смириться, поймите. Не может примириться с печкой, ухватами, всё ломать нужно.

— Ну, ступай, поломай один ухват, может тебе полегчает.