Выслушав Тимоша, Агнеса ничего не сказала, а только передала вторую пачку листовок:

— Отвезешь в Моторивку. Вызовешь Матрену Даниловну и вручишь ей лично, чтобы никто не знал.

Тимош взглянул на Агнесу:

— А если Матрена Даниловна спросит, где живу?

— Ей скажешь. Только ей.

На этот раз Тимош ничего не расспрашивал о Любе, выполнил поручение и поспешил домой. Прошло больше месяца, пока Тимош вновь попал в Моторивку. Последним впечатлением, которое увозил он, было: почерневшее от дождей сено, размытая ливнями глина и лошади по брюхо в грязи, тянущие возы в гору. Брошенные хлеба в полях всё время стояли перед глазами. Неспокойное чувство не покидало его — он должен был уезжать, когда кругом нужны руки.

Он никогда не думал, что скошенный хлеб может звать!

В городе, на квартире его ждало новое.

Еще в сенях Тимош заслышал шум. Кто-то перебирал струны гитары. Голоса звенели оживленно. Походило на то, что люди собрались отметить семейное торжество, или затеяли пирушку. Одним словом, обстановка сложилась для него непривычная и, если б не усталость с дороги, он ни за что не вошел бы в комнату.

Едва Тимош переступил порог, гости так и уставились на него. Руденко растерялся, не сразу разобрался в том, что происходило. Заметил только, что было сильно накурено и что портрет деда поглядывал настороженней обычного.

Агнеса тотчас обратилась к собравшимся:

— Товарищи, представляю вам: младший брат Ивана!

Только что не сказала: «младшенький!» И забыла о Тимоше. Все забыли о нем, как часто бывает в оживленном обществе, когда смотрят на человека, улыбаются ему, кивают головой, говорят «да» или «нет», не замечая его, и только уж потом, под шапочный разбор бросят вслед:

— Славный парень!

Тимош без труда определил: всех этих людей связывал старый, давний спор, и он поспешил отойти в сторону забился в угол, молча предоставив возможность Александре Терентьевне отобрать у него промокший картуз, тужурку, подать чашку горячего чая.

Немного пообвыкнув, Тимош заметил, что народу в комнате было не так уж много, однако заполнял он собой всё и шумел, как целый университет.

Продолжая прерванный спор, бородатый студент, похожий на бурлака, наряженного в студенческую тужурку, чернобровый с глазами небесной голубизны, проговорил с таким видом, словно бросал факел в пороховой погреб:

— Мы, интеллигентная братия, смешной народ. Всё знаем. Всё можем, и ничего не можем. Послушать хоть бы вас, коллега. И вы всё знаете. В чем ошибки девятьсот пятого года — знаете. В чем сила Карла Маркса — знаете. А что делать, не знаете!

— То есть, это почему? Я, кажется, ясно сказал: положение на заводах, в селе и на фронте…

— Слава богу, до положения на заводах додумались. Это уже прогресс. Это уже нечто больше, чем «до победного?».

— От положения на заводах зависит…

Тимош взглянул в сторону отбивавшегося коллеги и узнал Мишеньку. Он очень изменился, осунулся, утратил блеск и румянец, огрубел и от этого заметно выиграл, стал больше походить на человека. Тимоша он давно приметил — узнавал, но не признавал.

— Мишенька, да вы ведь не имеете ни малейшего представления о положении на заводах.

— Ну, почему же, — вмешался Павел, — они же люди образованные, газеты читают.

Бородатый студент сидел в противоположном, углу под фикусом, оседлав стул верхом. На пальцах отставленных рук была намотана пасма красного гаруса, Агнеса собирала нитку с его рук и ловко укладывала виток к витку на картонную моталку.

— Видишь ли, Агния, — продолжал спор бородатый студент, — нас с тобой, собственно, только два вопроса разъединяют: «что» и «как». Мы считаем: главное это — что делать и во имя чего бороться. Остальное подчинено главному. Пребывать в подполье, таиться в подвалах, пробираться с поднятым воротником может не только-преданный рабочему делу партиец, но и любой Сашка-семинарист или Сонька — Золотая ручка. Не в этом романтика и существо вопроса. Вот чего ты никак не хочешь понять.

Тимош из своего угла пристально наблюдал за Павлом и бородатым студентом. Но не смел вмешиваться в разговор.

Мишенька, опасаясь, как бы по старинке не оказаться мишенью, стал собираться:

— Спасибо, все-таки, господа, за тепло и уют. Сейчас трудно жить. Нестерпимо трудно жить. Всё страшно усложнилось. От каждого требуют невероятного… До свидания, коллеги.

— Амеба! — злобно проговорил Павел, когда дверь захлопнулась за Мишенькой.

— Обыкновенный человек, — отвернулась Агнеса.

— А зачем ты подбрасываешь нам этих обыкновенных?

— А ты что, необыкновенный?

— Разные есть обыкновенные. Есть обыкновенный солдат, а есть обыкновенная слякоть.

— Ты несправедлив. Тебя раздражает его внутренняя свобода. Ребяческая непосредственность…

— Свобода! Это свобода розового поросенка, — так же злобно оборвал Павел, — черт с ним — дело не в нем. Зачем ты посылала парня на завод. Его там знают. Он слаб еще. Не годится!

Тимоша словно хлестнуло — он сразу понял, что речь шла о нем.

— Почему вы не верите мне! — повернулся он к Павлу..

— Не то, брат. Тут дело не в доверии, а в соблюдении элементарных навыков, — он вдруг обратился к бородатому студенту и это обескуражило Тимоша, выбило из седла — разговор, который представлялся ему решающим, касался, по его мнению, самого жизненного, животрепещущего, на поверку оказывался преходящим, мимолетным, — Павел говорил уже о другом:

— Думал ли ты когда-нибудь о такой удивительной вещи, — взял он об руку бородатого студента, — каждая партия разнится не только своими программами, целью, тактикой, но и простыми навыками работы. Даже в повседневной практике. Эсеры, например, устраивают подкопы и освобождают своих людей из тюремных камер, меньшевики, обычно, спокойно и гордо отсиживают срок, мы, как правило, не занимаемся подкопами, убегаем из ссылки. Это уже традиция.

Павел оставил студента и подошел к Тимошу:

— Я не против того, чтобы ты привыкал к подполью. Давно пора. Мне было шестнадцать, когда отец твой приучал меня к делу. Но я хочу, чтобы ты приобщался к большевистскому подполью. К большевистскому, Тимош! Со всеми его традициями и навыками. А это значит, рабочее дело всегда и прежде всего, беззаветная преданность этому делу — в этом романтика.

Тимош не вполне разбирался, о чем именно шел спор, но продолжал считать, что на Агнесу нападали несправедливо. Он на себе испытал силу ее порыва, смелого решения. Они победили тогда на заводе. Его окрылило это поручение — порыв и размах, в этом всё — страсть, молодость, жизнь! После ухода Мишеньки и его приятелей в комнате стало спокойней, проще, деловитей, Александра Терентьевна сказала:

— Словно занозу вынули! — и не преминула пожурить внуков: — Романтикой занялись, а парень с дороги. И никому дела нет.

— Наша бабушка не жалует романтику, — рассмеялась Агнеса.

— А чего ее жаловать. Нехай она нас жалует.

— Бабушка, милая, да знаете ли вы, что такое романтика?

— Почему не знаю — знаю, — обиделась Александра Терентьевна, — поначитаются, позабивают головы романами, вот тебе и романтика.

— Ну вот, совершенно ясно, что вы нисколько не увлекаетесь романтикой, — обняла старуху Агнеса.

— Почему не увлекаюсь — увлекаюсь. И старик и Павлушка книги приносили. Да в нашей железнодорожной библиотеке вон сколько книг. Всех и не переберешь, Гоголя читала, Пушкина, Тургенева. И про отцов и про детей. Хорошая романтика.

— Ой, бабушка, моя милая, смешная вы право, хорошая, дорогая.

— Вот видите, Агнеса, — воскликнул л бородатый студент, — у нас с вашей бабусей священный союз. Мы все тут против вас, все неисправимые реалисты и прозаики.

— Погодите, вот вернется Иван!

— Балует он тебя, — проговорил рассеянно Павел, и Тимош не мог понять, говорил ли он всерьез или шутил.

— Не балует, а понимает. Он у меня разумный. Считает, что каждую былинку следует понимать. Прежде всего, понимать.

— Ну, ты, былинка моя драгоценная, — ласкала внучку Александра Терентьевна, — вот батько дожил бы, взглянул…