— Если завтра Коваль не приедет, сам пойду в город.

— Тимоша! — позвала из-за тына Люба.

— Что ж ты меня в ворота выпроваживаешь, а сама через огороды бегаешь?

— Так никого ж нету!

— Значит, для людей, а не для нас стараешься? Что люди скажут!

— А ты думаешь, бабе легко? Сама не знаю, что делать. То боюсь каждого, таюсь, го готова любому в лицо крикнуть…

— Уходи. Я приду к тебе. — Тимош терпеть не мог жалостливых разговоров. Не хотел видеть ее такой, по-бабьи растерявшейся.

Она перепрыгнула через тын, прижалась к нему:

— Нет, не уйду. Пойдем по улице гулять.

— Дурная!

— Ну и дурная, ну и пусть.

— Не надо, Люба, — его испугала несвойственная ей взбалмошность. Рассудительная, разумная женщина, которую он начинал уже уважать, уходила, терялась, а вместо нее появлялось какое-то новое, бездумное, безрассудное существо.

— Уходи от него, — уговаривал Тимош, — сейчас же, сегодня. — Тимош говорил так, будто этот он был там, в хате, ждал ее, угрожал, — уходи. Я уже хорошо зарабатываю. Я заберу тебя. Снимем свою хату. Будем вместе. — Тимош забыл, что убежал из города, бросил завод, что нет у него ни хаты, ни гроша за душой. Он говорил не вникая в смысл слов, лишь бы успокоить се.

А ей ничего другого и не нужно, только бы понимал!

Преобразилась сразу, защебетала, лицо засияло по-девичьи. Девчонка, девчонка — подхватить на руки и понести!

Он нес ее легко, бережно, не замечая ничего вокруг; его радовало и удивляло, что Люба такая маленькая, белая, нежная; смотрел на нее так, как не смел смотреть в первые встречи. Она не противилась, но и не отвечала на ласки, с непонятной тревогой вглядывалась в его лицо.

— Боюсь тебя. Нашей любви боюсь. Не равные мы!

Не слушая, он ласкал ее, но она упрямо повторяла:

— Старая я против тебя. На целый годочек старшая.

Тимоша забавляли ее опасения:

— Старая! Да ты девчонка, совсем девчонка! — он целовал ее с большим жаром, а Люба следила за ним всё с той же непонятной грустью, будто со стороны смотрела, как он целует.

— Ой, ничего ты не знаешь про наш бабий годочек!

— Мы будем жить хорошо, — прижался он губами к ее плечу.

— Наш деревенский век короткий. Жизнь у нас злая. Только глаза откроешь, уже и конец!

Тимош твердил свое:

— У нас люди есть хорошие. Книги хорошие. Учиться будем. Сами людьми станем, — он верил в каждое свое слово, думал, что и она верит, слушает, ловит его слова. Но она вдруг пригрозила ему:

— Цыц! — и спрятала под рубаху грудь, словно младенца отлучила.

— Идут! Кто-то ко двору подходит… — они притаились в траве.

Когда шаги затихли, Люба приподнялась, подбирая под платочек упавшие на шею и плечи пряди волос.

— Вот и вся наша любовь — вокруг куста повенчанные, — она лгала на себя, на их чувство, лгала от горечи и ожесточения. Тимош упрекнул ее:

— Не унижай себя сама, если не хочешь, чтобы другие унижали! — От обиды его голос дрогнул, трудно было говорить, неужели она не понимает, что оскорбляет его, себя. От мимолетного, пустого чувства ничего бы и не осталось, кроме пустоты, но они с каждым днем ближе, роднее друг другу, с каждым днем больше общих дум. Да, у них одна судьба. Неужели она не верит в эту судьбу, не видит, что впереди еще целая жизнь! Тимош собирается с мыслями, подбирает слова, чтобы получше высказать вес это, а она находит только одно:

— Любый!

Матрена Даниловна и Наталка вернулись рано, поездка была успешной и Наталка, несмотря на жару, нарядилась в бархатную вышитую безрукавку, щеголяла новыми чеботами. Забралась в скрыню, перерыла всё материнское добро, отбирала, примеряла, хозяйничала, пока мать не захватила. Выскочила на крыльцо, стучала каблучками:

— Мама, что это Тимошки не видать?

Повертелась, побежала за ворота, еще издали завидев Тимоша, отвернулась, глянула через плечо:

— Где был? Мама спрашивали!

— Где был, там уже нема.

— Ну и оставался бы там. Вот я маме скажу. Мама!

— Чего кричишь, телка! — рассердился Тимош.

— А ты уходи от нас, если мы тебе плохие.

— И уйду. А ты думала!

— И уходи. Пожалуйста. Сейчас же собирайся.

Тимош вошел во двор.

— Матрена Даниловна!

— Чего тебе? — загремела под повитком цыбарками тетка Мотря.

— Зайдемте в хату.

С крыльца крикнув Наталке:

— А ты воды матери принеси. Барышня!

Наталка так и взвилась, фыркнула, по воду не пошла, но и в хату войти не посмела.

— Матрена Даниловна, — проговорил Тимоша, пропуская тетку Мотрю вперед и прикрывая дверь, — Коваль и сегодня не явился. Что-то стряслось. Я этого парня знаю.

— Подожди еще, Тимоша.

— Не могу я ждать, Матрена Даниловна. Душа неспокойная.

— Ну, я завтра к Прасковье съезжу.

— Нет, Матрена Даниловна, это мое дело. Сам поеду.

— Ишь, как ты заговорил! — удивилась тетка Мотря.

— Да как ни говори, мне ехать. Вы ни на заводе, ни в городе никого не знаете. В случае чего…

— Подождал бы еще недельку.

— Нет, Матрена Даниловна, медлить нечего. Я так чувствую. Я вчерашнюю ночь всю продумал и решил. Ждите завтра вечером.

Поезд в город приходил ночью. Тимош собрался загодя. Наталка всё вертелась в хате, металась по двору, не понимая, что происходит.

— Ладно, — думал Тимош, — побегай немножко. Мысли проветрятся.

Улучив минуту, пошел проститься с Любой. Еще и сказать ей ничего не успел, только глянула, лицо потемнело.

— Стряслось что?

— Ничего. Что ты? — удивился Тимош.

— Рубаха новая, — провела рукой по его плечу Люба, — уезжаешь! — догадалась она.

— На денек. На один только день…

— Тетка Мотря отсылает, — перебила, не слушая, Люба, — это они тебя отсылают. Отнимают тебя. Позавидовали!

— Чудная ты. Ну, кто может отнять? Кому я нужен?

— Значит, нужен. Ну, что ж, ступай. Зачем ко мне приходил, когда в хате своя девка есть?

— Да вы что, исказились? — вспылил Тимош, но тотчас устыдился своей несдержанности, — в город еду. В го-род. Сам, никто не отсылает. Дело важное…

— В город? — насторожилась Люба. — Дело важное? Ой, знаю! Только в хату вошел, сердце так и забилось. Знаю, уедешь, заберут у меня!

— Да никто не заберет. Завтра вернусь.

— Ой, нет, я знаю…

— Один еду, один, — пытался успокоить ее Тимош, по-своему понимая тревогу Любы, — никого у меня в городе нет. Да я и не гляну на них, проклятых.

— Ой, не того я боюсь. Не жинок боюсь. Судьбы боюся. Если б жинка была, я бы ей очи повыцарапала, волосся выдрала. А с судьбой что поделаешь!

— Чудная ты, ей-право чудная! Завтра вернусь.

— Ой, нет. Знаю, зачем едешь, — она притихла на его груди.

— Ти-мо-шка-а! — гукали уже из Мотриной хаты.

Люба оттолкнула его:

— Ну, ступай, не слухай меня. Глупая, ну и не слухай, — сдерживала слезы, — и проводить тебя не смею. На людях не смею показаться. Ну, хоть до ворот. Завтра ж выглядать буду!

Несмотря на недобрые предчувствия Любы, Тимош вернулся благополучно. Однако вести привез плохие — Коваля и еще нескольких рабочих шабалдасовского завода арестовали. Очевидно, имелись основательные причины, потому что в обычных случаях расправлялись расчетом под мобилизацию.

— Матрена Даниловна, — обратился он к тетке Мотре, воспользовавшись отсутствием Наталки, — что я вас попрошу. Прасковья Даниловна наказала проведать одного человека в Ольшанке. Теперь будем через него с военным городком связь держать. Завтра Люба в Ольшанку собирается, поехали бы с ней.

— Я уже не разберусь, кто хозяин тут в хате, — усмехнулась тетка Мотря.

— Не сердитесь, Матрена Даниловна. Больно уж время горячее.

— Ничего, ничего, привыкай хозяйничать. Наше дело бабье слухаться.

— Неужели обиделись, Матрена Даниловна?

— Не обиделась, а только сорок лет тут живу, привыкла быть старшей. А теперь другие старшие появились. Ну, ладно, приказывай.

— Стрелочник там есть на тридцатой версте. До него зайдете. От Ткача, мол. Что вы на меня смотрите?