Сегодня все повторилось: двор, который я считал безлюдным, был напичкан людьми Майвина, организовавшего засаду на Ямковецкого. У каждого из них наверняка была рация, были — не сомневаюсь — и приборы ночного видения, о появлении постороннего во дворе и в подъезде дома на противоположной стороне бульвара все уже знали и рассматривали меня, как бабочку-махаона, распятую на предметном стекле.

Роль проверяющего посты мне пришлась не по вкусу. Предположение, что я далеко не единственный детектив, нанятый для поиска Ямковецкого, имело под собой все основания. Мой напарник мирно спал под дождик, барабанивший по крыше и струями стекавший по стеклам, отчего коричневый «Опель» Квинта напоминал подтаявшую шоколадку.

Больше в этом районе делать было нечего, как, впрочем, и во всех остальных. Нам с другом предложили гонку за «зайцем» — мы видели такое на кинологической выставке: нормальные рыночные отношения в условиях здоровой конкуренции. Шериф потянулся и перевалился на другой бок, захрапел и был трижды прав: «Живи согласно природе, и ты никогда не испытаешь бедности; живя по мнению света, ты никогда не будешь достаточно богат». Я тоже решил следовать этому предписанию Сенеки — включил дворники и, развернувшись, выехал на шоссе. Предстояло повернуть направо, спуститься по Никитинской на Первомайку, проехать мимо пока не орденоносного бюро «Шериф» — и завалиться спать до звонка Вадима Нежина.

Следуя Правилам дорожного движения, я включил правый поворот и посмотрел налево. К тыльной стороне магазина «Все для дома» подкатили белые «Жигули». На перекрестке сработал светофор, и в Щелковском направлении хлынул поток мокрых авто, в каждом из которых отражались фонари, фары следовавших сзади, стоп-сигналы и габариты шедших впереди, словно кто-то выпустил вдоль шоссе целую кассету сигнальных огней. Подобно праздничному фейерверку они устремлялись в темное пространство и рассыпались на ближайшем перекрестке вправо и влево, только одна точка — белые «Жигули» — оставалась неподвижной. Задняя дверца распахнулась, и в разноцветье огней я увидел силуэт пассажира, показавшийся мне страшно знакомым. Ну конечно! Из салона выходил не кто иной, как сам Владимир Владимирович Маяковский, с детства знакомый мне по своей чугунной копии на одноименной площади.

«Ну, Козел, считай подфартило: сам Бугай приехал проведать Телку!..» — все это я сказал себе уже на бегу, перекладывая пистолет имени Макарова из кобуры в карман куртки.

Бугай, оглянувшись, направился в проезд и скрылся за углом. Перейдя на шаг, чтобы не будоражить воображение оставшихся в «Жигулях», я свернул за угол, сделал десяток шагов в глубь двора и в растерянности остановился, не увидев ни Бугая, ни картины его захвата людьми Майвина. Если даже я что-то неправильно понял и он был одним из них — все равно: куда он, спрашивается, с его могучей фактурой, мог запропаститься?..

Догадка о том, что Бугай — пришелец и способы его перемещения в пространстве еще недостаточно изучены, оказалась несостоятельной; чья-то рука, подобная слоновьему хоботу, легла на мое горло и прижала голову к могучей груди.

— Я тебя предупреждал, чтобы ты здесь не появлялся? — пророкотало высоко в небе.

— П-пр… редуп-преж-жда-ли, — вырвалось сипение из моего бедного горла.

— Предупреждал, что пожалеешь о своем появлении на свет?

— Я и т-так… ж-жалею… — честно признался я.

Большой рост имеет свои плюсы и свои минусы. Плюсы заключаются в том, что человеку большого роста все люди кажутся лодками с налипшими на донья ракушками, которые нужно счищать перед тем, как плыть в революцию дальше. А минус двухметроворостого в том, что, когда он оказывается позади таэквондиста третьего дана, его мошонка находится точно на расстоянии резко выброшенной ребром назад ладони. Земной поклон Бугая я встретил киковым прямым ударом стопы, по-корейски именуемым «ап-чаги». Думаю, что слово «менты!», всколыхнувшее вечерний квартал, было его последним — остальное он договорил травматологу Склифа — в присутствии следователя.

Лично меня он перестал интересовать еще до того, как, взмахнув руками, навзничь упал на асфальт: в освещенном отрезке улицы неожиданно возник прохожий, которого я бы принял за случайного, если бы он сам не дал понять, что предупреждение Бугая имело к нему непосредственное отношение. Хлопнул выстрел, пуля прожужжала над моей головой, а когда я выскочил на улицу, белые «Жигули» уже сорвались с места и, миновав выезд из сквера, где стояла «шоколадка», устремились на восток по Щелковскому шоссе.

Стрелять в ответ я не стал, чтобы не будить Шерифа, но он проснулся сам, когда мы рванули в погоню с крейсерской скоростью сто километров в час, стукнулся башкой о плафон и стал лаять, упрекая меня, что я еду не то слишком медленно, не то слишком быстро. За перекрестком я. добавил до ста восьмидесяти, и расстояние между «шоколадкой» и «Жигулями» стало сокращаться. Назвать неизвестного стрелка гонщиком можно было с большой натяжкой — так, не выше первого юношеского разряда, — а «Жигули» хоть и хорошая машина, но далеко не автомобиль. При каждом торможении его заносило, светофоров он уже не видел — опоздал перед поворотом нажать на педаль, колеса проскользили юзом; чудом избежав столкновения с какой-то иномаркой, он промчал по Хабаровской к Лосиноостровскому парку, но за Кольцевую, однако, не выскочил — опасался постов или вообще не знал, куда едет.

Я догонять его не спешил, держал дистанцию метров в сто пятьдесят, рассчитывая, что он успокоится и продолжит движение целенаправленно. Перед очередным поворотом он занял правый ряд, показал правый же поворот, а сам поехал налево — трюк, который я видел в кино в босоногом детстве. Преподав мне еще несколько уроков на тему «Как не надо делать», он свернул к Гольяновскому кладбищу и затрясся на колдобинах разбитого двухполосного тракта, лавируя между деревьями, что было явно противопоказано при таком мастерстве фигурного вождения. Мне было наплевать на «Жигули» — мои они, что ли? — но когда он, не вписавшись в поворот, выбрался из-под обломков и стал стрелять, я рассердился не на шутку: кто же у Толи Квинта купит дырявую машину? Слава Богу, в пистолете кончились патроны и ни одна пуля не оставила на «шоколадке» следа.

Я остановился и распахнул пассажирскую дверцу.

— Поди подержи его, Шериф, — сказал напарнику, — а то заблудится.

Старый волкодав и скорохват, урча от удовольствия, убежал на работу в ночную смену. Огни Москвы оставались где-то позади, слой черной, набрякшей ваты облаков плотно закрывал окно в космос, и заброшенный уголок густого парка, кроме моего фонарика-авторучки, ничем не освещался. Я подбежал к стрелку-водителю, когда основная частъ работы была уже сделана: Шериф держал в разинутой пасти его шею. «Давай, Столетник, соображай быстрее — откусывать голову ему или не надо?» — вопрошал его взгляд исподлобья.

— Фу, Шериф!

«Ну так чего было огород городить!» — недовольно прорычал он и уселся рядом.

Поднять поверженного за волосы мне не удалось — он оказался лысым; тогда я воспользовался его галстуком. Он сел, дрожа от страха и негодования, отвернул в сторону круглое, гладко выбритое лицо с блеклыми глазами-пуговками, подпорченное кровавыми подтеками от удара лбом в ветровое стекло.

— Кто ты такой? — спросил я у него доверительно и даже участливо, как положено врачу разговаривать с пострадавшим.

Он пытался разглядеть меня, но я решил, что это совсем необязательно и фонарика не убирал: лучших в мире батареек «Дура Сэл» должно было хватить минут на тридцать допроса.

— А ты кто? — ответил он вопросом на вопрос.

— Меня ты знаешь. Я тот самый Козел — из басни про Бугая и убитого тобой Рябчика.

— Какого еще Рябчика? — презрительно хмыкнул он. — Вешай лапшу, мусор!

— Шериф, подними его!

Он обхватил руками надкусанную шею прежде, чем мой разленившийся напарник оторвал от земли отяжелевшую задницу.

— Убери собаку! — крикнул он грозно, «…баку!., аку!.. ку-ку», — отозвалось эхо.