В огромном палаццо на Виа Мерчеде царил ночной покой. Дети давно посапывали в постели, удалилась к себе и Катерина. Лоренцо, открыв окно мастерской, глядел на темную, опустевшую улицу. Казалось, весь мир погрузился в сладкий, без сновидений сон, чтобы наутро проснуться обновленным. Как часто прежде он бесцельно бродил по освещенным луной притихшим переулкам наедине со своими мыслями! Но в последние недели ничего подобного не пришло бы ему в голову. Лоренцо не мог заставить себя покинуть стены дворца, ставшего для него не столько последним прибежищем, сколько казематом. Нехотя прикрыв окно, он снова принялся расхаживать взад и вперед по мастерской, не находя себе места.

Что с ним происходит? Он не мог объяснить своего нынешнего состояния, совершенно чуждого его натуре. Тогда, сразу же после оглашения заключения, скорее его приговора, Лоренцо целыми днями бушевал, проклиная все на свете, круша все, что попадало под руку, разрывая в клочки или бросая в огонь свои проекты. А потом на него вдруг накатила апатия, подавленность, избавление от которой не пришло и по сей день. Казалось, стены дома вот-вот рухнут и раздавят его, как червяка. Эти комнаты вобрали в себя всю его жизнь и художника, и человека. Разбросанные по столам эскизы, расставленные по углам глиняные модели — все здесь служило Лоренцо напоминанием о былых великих делах. Здесь рождались самые смелые его замыслы, проекты великолепных зданий, прекрасных скульптур, здесь он потел с долотом в руках, высекая их. И здесь, в объятиях княгини, познал то, для чего Бог создал человека.

Бернини уселся на табурет и закрыл лицо руками. Почему на его долю все же выпало побыть счастливым? Чтобы сейчас еще острее ощутить свое несчастье? Теперь, вспоминая прожитую жизнь, Лоренцо понимал всю ее бессмысленность и пустоту. Куда подевались пьянившие его до одури победы, успехи Теперь они принадлежали прошлому, из которого торчали одни их косые обрубки наподобие античных колонн. Он утерял чудо действенное кольцо, надетое ему на палец богами; звезда ого померкла навсегда, слава отгремела. И навеки угасла радость полной и совершенной любви, испытанная им в ту незабвенную ночь, когда княгиня нежной рукой распахнула его сердце, недоступное для остальных женщин, а затворить его теперь никак нe удавалось. Выпадало ли кому-нибудь на этом свете большее несчастье? Мог ли человек пасть ниже? Смерть, так страшившая его в молодые годы, теперь казалась Лоренцо чуть ли не желанным избавлением от мук.

А что, если написать княгине?

Решительно вскочив, он схватил перо и бумагу и стал торопливо, строчку за строчкой выписывать пламенные признания. Раскрасневшись от охватившего его жара, Лоренцо исписывал страницу за страницей, но вдруг бушевавший в нем огонь угас, и рука, только что стремительно носившаяся по бумаге, опережая мысли, бессильно поникла. Отчего он не мел больше писать? Из боязни себя? Из стыда показаться ей на глаза в нынешнем своем состоянии и положении? Нет, все куда хуже. Они не могли, не имели права больше встречаться! Его любовь — свершившийся факт, она пережила начало, развитие и финал, уподобившись сказочному цветку, расцветавшему всего на одну ночь, чтобы уже на рассвете безвозвратно увянуть. Это было игрой в догонялки — Кларисса убегала, он силился ее догнать, оба торжествующе штурмовали гору, стремясь оказаться на ее вершине, обогнав друг друга, а потом вдруг будто из ничего перед ними разверзлась пропасть, про пасть совершеннейшего и полнейшего счастья. Он позвал ее. и они вместе бросились вниз, в эту пропасть без дна, падая все глубже и глубже…

Лоренцо тряхнул головой. Нет, моменты, подобные этому, случаются лишь раз в жизни. Новая встреча ничего, кроме горького разочарования, им не сулит. Разочарование путника, завидевшего оазис и тут же уразумевшего, что это всего лишь мираж. Лоренцо разорвал свое неоконченное послание на клочки, как и все предшествующие, написанные им за последние дни и недели.

Каменный взор был прикован к нему, Бернини ощущал его как палящее солнце на коже. Святая Тереза. Что же было в этом взоре? Вопрос? Упрек? Чувствуя, что больше не в силах выносить охватившую его боль, Лоренцо поднялся из-за письменного стола и неуверенно, колеблясь, притягиваемый этим взглядом, прошел через мастерскую. Впервые с той самой ночи он ощутил потребность снова видеть ее лицо — может быть, оно хоть ненамного умерит боль, пусть даже принадлежащую миру воспоминаний. Однако самого беглого взгляда было достаточно, чтобы убедиться в несовершенстве своего творения. Не отдавая себе отчета в том, почему так поступает, Бернини набросил на себя рабочий халат, схватил молоток и долото и снова принялся за камень, хотя считал скульптуру давным-давно завершенной.

Лишь в ту памятную ночь Лоренцо со всей очевидностью понял, что обрел в ней первообраз, в котором и стремился сейчас поймать то безвозвратное мгновение. Тогда ему выпало узреть самую глубь ее души, прочувствовать все, что чувствовала она, ибо в тот миг души их и плоть слились воедино.

Лоренцо работал, не замечая ничего вокруг, — сейчас для него существовал один лишь белый камень, обретавший под равномерными ударами второе рождение. Бернини словно губка впитал в себя всю ее без остатка, и теперь образ княгини разворачивался перед ним подобно диковинному ковру, сотканному из ощущений и представлений. Долото скульптора скользило по мрамору, ласкало его, и камень, как податливый воск, с филигранной точностью воспроизводил хранимое памятью. По мере того как любимые черты сильнее и сильнее уподоблялись его воспоминаниям, Лоренцо все отчетливее предчувствовал приближавшееся избавление, как умирающий, долго изнуряемый тяжкой хворью, чувствует приближение смерти в чае, когда воля его начинает угасать.

На минуту сделав паузу, чтобы сдуть осевшую на глаза Терезы пыль, Лоренцо внезапно услышал шаги. Боязливо он невольно опустил долото и молоток, будто в страхе, что его застанут за чем-то предосудительным, затем поспешно бросился к другой мраморной фигуре. Не успел он и пару раз стукнуть молотком, как двери мастерской распахнулись и он увидел свою супругу, Катерину. Катерина стояла в ночной сорочке.

— Когда ты наконец ляжешь? — спросила она.

— Ты же видишь, мне необходимо кое-что доделать, — ответил он ей, опуская глаза.

— Днем нужно работать, а по ночам спать.

Лоренцо лишь покачал головой в ответ.

— Ты считаешь, что так сумеешь одолеть свои проблемы? — продолжала Катерина.

Вместо ответа Бернини безмолвно продолжал молотить но камню.

— Может, все же соблаговолишь прекратить этот стук, когда я с тобой разговариваю?

Лоренцо нехотя опустил инструменты и посмотрел на нее. В карих глазах Катерины стояли слезы.

— Я не понимаю, — сказала она, — на что ты надеешься. Как быть дальше? Ты запираешься в мастерской, не спишь, мечешься целыми днями, будто тигр в клетке, со мной не разговариваешь, детей видеть отказываешься, и денег у тебя не допросишься. Откуда нам брать на пропитание? У Карлы жар, необходимо пригласить врача, а я не знаю, где взять денег, чтобы ему заплатить. Единственная ценная вещь, которая у нас еще осталась, — тот перстень со смарагдом, дар английского короля. Но его ты наотрез отказался продавать, хотя за него мы спокойно могли бы получить шесть тысяч скудо.

— Время обнажает истину, — упрямо ответил Лоренцо. И снова принялся ударять по камню.

Взбешенная Катерина вырвала инструмент из рук Лоренцо и швырнула его на пол.

— Ты хоть понимаешь, что делаешь? — выкрикнула она. — Если надумал свести себя в могилу — милости просим! Но ты и семью за собой тянешь! Пока ты здесь сидишь, парализованный жалостью к себе, Борромини оттяпал заказ на Пропаганда Фиде, прямо у нас под носом, в двух шагах от этого дома! А соседи судачат, что, дескать, он собрался снести наш с тобой палаццо — он, видите ли, мешает Борромини развернуться. Если ты и дальше не предпримешь ничего, в один прекрасный день нас просто вышвырнут отсюда на улицу!