— Конечно, он был великим архитектором, — задумчиво произнес Лоренцо, глядя на присыпанные землей цветы на крышке гроба. — Поверь, я бы пришел раньше, но, знаешь, не переношу я похорон. Как представлю себе, что однажды и меня запихнут вот в такой же деревянный ящик, зароют, а потом меня будут жрать черви… — Тряхнув головой, будто пытаясь избавиться от жутковатых мыслей, Лоренцо взглянул на Франческо. — Теперь скажи честно, почему ты не хочешь больше работать со мной? Тебя что, заставляют горбатиться без передышки? Может, я плачу тебе мало?

Казалось, Франческо не слышит своего работодателя. С непокрытой головой, с намокшими от дождя волосами он продолжал стоять над могилой Мадерны, устремив взор куда-то вдаль, словно пытаясь разглядеть что-то среди серых туч. Бернини подумалось, что Франческо — самый чудной из всех, кого ему доводилось встречать. Насколько же разными они были: Кастелли — никогда не улыбавшийся, своенравный упрямец, вечно углубленный в себя, временами даже казавшийся каким-то омертвевшим, зачерствелым, и в то же время гордый и вспыльчивый. Несмотря ни на что, Лоренцо любил его, любил даже больше, чем родных братьев, — Франческо был единственным, кто мог возразить Бернини. А почему? Может быть, потому, что Кастелли обладал качествами, отсутствовавшими у Лоренцо? Нет, дело здесь было не только в знании техники, скрупулезности, аккуратности и усердии. В их отношениях присутствовало нечто потустороннее, ниспосланное обеим свыше. Так близнецы обречены быть вдвоем на все времена.

— Есть одна женщина, — будто про себя произнес Франческо, — которую я ждал с тех пор, как ощутил себя мужчиной. И вот теперь встретил. Но она презирает меня за то, что я — каменотес. Избегает встреч со мной.

— Ах вот в чем дело! — присвистнул Лоренцо. — Это я по крайней мере еще могу понять. — И тут же очень осторожно и деликатно стал допытываться: — И ты думаешь, что она вмиг зауважает тебя, стоит тебе только доделать то, что не успел Мадерна? Стеночку пристроить? С домовым грибком расправиться? Дорогой мой, женщины обожают героев, а не мелких ремесленников. Тех, перед кем можно преклоняться.

Лоренцо ожидал, что его слова озадачат Франческо, но этого не произошло.

— Вот что, пойдем-ка! — нетерпеливо воскликнул Бернини. — Здесь, над могилой твоего учителя, мы заключим с тобой пакт! Мы должны объединиться! Чтобы возводить еще невиданные в мире церкви и дворцы!

— Пойми, Лоренцо, я очень ценю твое предложение, но…

— Никаких «но»!

— Нет-нет, — настаивал Франческо. — Я должен работать один.

— Ерунда! Ты считаешь, что наша встреча — случайность? Нет, она… воля Божья! — с жаром воскликнул Лоренцо. — Богу угодно, чтобы мы с тобой творили сообща. Каждый из нас — ноль без палочки. Вместе же мы можем создать по-настоящему великое! И алтарь — только начало. Да мы этот проклятый собор заново отстроим — его фасад, площадь перед ним.

— Оставь Бога в покое, Лоренцо! Если ты в кого и веришь, так только в папу. И он назначил ведущим архитектором собора тебя. Не меня.

— Вспомни о колокольнях для собора Святого Петра! Великолепный проект! И он имеет шансы стать реальностью.

Схватив Франческо за плечи, Лоренцо тряхнул его.

— Ты что же, готов отказаться от своих колоколен ради того, чтобы строить общественные нужники?! И похваляться тем, что, мол, ты сам себе хозяин? — Бернини протянул Кастелли руку. — Давай, не будь глупцом! Принимай предложение!

Франческо медлил. На небе вдруг прояснились тучи, выглянуло солнце, и над кладбищем во всем многоцветий протянулась огромная радуга.

— Видишь? — Лоренцо захохотал как безумный. — Да это знак! Знак нам с тобой! Чего ты ждешь? Согласись хотя бы ради той, которую ждал всю жизнь!

Но Франческо продолжал пребывать в нерешительности.

— Обещаешь мне, что колокольни на самом деле будут построены? — спросил он.

— Конечно, будут! Если хочешь, можешь хоть весь их фасад залепить своими чокнутыми херувимами.

— И ты никогда не станешь выдавать мои проекты за свои?

— Никогда, слово даю! И пусть Мадерна будет мне свидетелем.

Тут наконец Франческо протянул ему руку:

— Тогда с Божьей помощью… попробуем.

— Ну вот! — возопил Лоренцо. — Бог ты мой, как я рад! И чтобы ты знал, что мои намерения вполне серьезны: я уже обговорил все с папой. Урбан готов за твою работу над алтарем выплачивать тебе ежемесячно двадцать пять скудо. Почти на целых десять скудо больше, чем мне — ведущему архитектору!

Прижав к себе Франческо, Бернини расцеловал его в обе щеки.

— Мы с тобой горы свернем! Возведем новый Рим, Врата Рая! Сам Микеланджело покажется пигмеем по сравнению с нами!

Портпледы и сумки для платьев были упакованы в огромный деревянный сундук, туда же положили дюжину серебряных вилок — подарок донны Олимпии к свадьбе Клариссы. В Англию решили отправиться экипажем, а не верхом на лошадях — через Милан, мимо озера Маджоре, через Симплонский перевал, оттуда на Лион, затем на север Франции к побережью Ла-Манша, оставив в стороне Фландрию и Германию, где никак не утихали религиозные войны.

Вопреки намерению Клариссе все же пришлось провести зиму в Риме. И причиной тому стал, как ни странно, Уильям, который спал и видел, как возвратится в Англию. Его продиктованный нетерпением визит в собор обернулся воспалением легких, так что к началу зимы ни о какой поездке через Альпы и говорить не приходилось.

Монахи-капуцины в черных сутанах ставили Уильяму клистиры, делали кровопускание, усеивали его хилое тело банками и пиявками… все напрасно — англичанин хирел на глазах и не сомневался, что искусство римских эскулапов вот-вот отправит его к праотцам. Вероятно, именно так бы и случилось, если бы он в один прекрасный день, собрав в кулак еще остававшиеся силы, после кубка забористо приперченного бренди, по неосторожности прописанного ему одним профессором медицины в качестве «укрепляющего средства», не двинул бы по черепу упомянутому профессору своим произведением — переплетенным в кожу фолиантом о странствиях по Италии. Сей эпизод навсегда отпугнул от постели больного и беднягу профессора, и коллег оного.

А Кларисса? Несчастная Кларисса! Она вняла зову рассудка, но не сердца и больше не виделась с Франческо Кастелли, за всю зиму ни единого раза. Трижды в день она обращалась с благодарственной молитвой к Богу — утром, в полдень и вечером. Когда же мастер являлся в палаццо Памфили спасать здание от домового грибка, девушка в сопровождении кузины или Уильяма покидала свое римское пристанище. Благодаря этому она увидела Сикстинскую капеллу и «Страшный суд» Микеланджело, папский дворец, по святости превосходивший даже собор Святого Петра, собрание древностей Ватикана, Большой цирк и Kолизей. Она постояла у колонны, возле которой, по преданию, Брут заколол Цезаря, прошлась по тому самому мосту, где некогда римский солдат в одиночку сдерживал целую армию неприятеля, на коленях одолела Святую лестницу, по ступеням которой восходил к дворцу Понтия Пилата в Иерусалиме Иисус Христос после того, как был приговорен к смертной казни. На экипаже Кларисса объехала все семь римских холмов, откуда открывались изумительные виды на город, — девушка осмотрела и могла назвать все архитектурные памятники Рима.

Но вот радовали ее по-настоящему эти вылазки? Нет, конечно. Красоты и достопримечательности волновали девушку ничуть не больше, чем вечно кислая физиономия князя Памфили, с которой тот встречал ее по возвращении в палаццо. Каждая церковь, каждый дворец напоминали девушке о Кастелли. Кларисса готова была отдать все за то, чтобы он сопровождал ее в этих экскурсиях по городу. Слушать его объяснения, постигать скрытый смысл и упорядоченность в кажущейся неразберихе римских улиц, переулков и площадей… Как же ей недоставало Франческо! Ласкового, мелодичного говора, восхищения в глазах. Его благоговения, его серьезности, его гордости. И больше всего — его улыбки…

В те дни Кларисса возвращалась домой, лишь окончательно убедившись, что мастер Кастелли успел покинуть палаццо, хотя в душе страстно желала встречи с ним. Он был так близок ей и так далек — сможет ли она когда-нибудь вновь ощутить себя счастливой? Поскольку Олимпии, к тому времени уже освоившей науку чтения и письма, более занятий не требовалось, Кларисса коротала долгие зимние вечера за переписыванием набело путевых заметок Уильяма. Это позволяло хоть немного отвлечься от мучительных раздумий и вопросов, нередко доводивших ее до слез, и к концу зимы, за которую, как ей казалось, она на все времена разучилась смеяться, Кларисса уже с явным облегчением воспринимала близящийся день отъезда из Рима, еще совсем недавно города ее надежд.