Увидев по прибытии во дворец свою кузину, Кларисса поразилась, насколько легко и непринужденно получилось у нее держаться с донной Олимпией. Едва она успела прилечь, собираясь побыть в одиночестве до обеда, Олимпия заглянула к ней.

— Снова всю ночь посвятила своим звездам? — поинтересовалась она.

— Да, — ответила Кларисса, поднимаясь с дивана. — Сегодня их было очень хорошо наблюдать, они были такие яркие и отчетливые.

Как легко она солгала! А может, она и вовсе не лгала?

Донна Олимпия подала ей конверт.

— Тебе письмо, только что принесли. Из Англии. Кларисса, поспешно разорвав конверт, вытащила листок и стала читать. Слава Богу, письмо написано рукой отца. Однако почерк выдавал беспокойство пожилого человека — выведенные дрожащей рукой буквы плясали. Отец действительно сильно сдал за последние годы.

Развернув лист, Кларисса стала читать:

Моя возлюбленная дочь!

Приветствую тебя именем Отца, и Сына, и Святого Духа!

Рука отказывается повиноваться, когда я в эти нелегкие времена вынужден писать тебе. Но невзирая на то что сердце мое протестует и руке моей лучше бы отсохнуть, чем писать о таком, мой нелегкий долг оповестить тебя об ужасном событии, новом испытании, ниспосланном Богом — да святится имя Его! — для проверки твоей души с тем, чтобы, выдержав его, тебе было уготовано место в царствии небесном: супруг твой, лорд Маккинни, достойный человек и наш добрый зять, ушел от нас навеки…

Голова у Клариссы закружилась, и она уже не смогла дочитать письмо. Оторвав взор от строчек, она увидела, как донна Олимпия, наморщив лоб, качает головой. Лицо кузины вдруг стало расплываться перед ней, будто прикрытое тонкой кисеей, а тонкие темные локоны с каждой секундой все убыстряли свой пляс.

У Клариссы потемнело в глазах, и она без чувств рухнула на пол.

Едва папа Иннокентий X взошел на Святой престол, как его невестка донна Олимпия приступила к скупке всех соседних с бывшим кардинальским дворцом зданий с целью включения их в состав старой и куда менее импозантной резиденции Памфили. И как некогда Иисус изгнал торговцев из храма Иерусалима, чтобы храм мог служить своему истинному назначению, донна Олимпия убрала с пьяцца Навона всех жриц любви и лоточников, чтобы там, вне дурных поветрий жития мирского, мог вознестись Форум Памфили, каменное свидетельство величия и значимости нового поколения правителей.

Хотя донна Олимпия назначила личным архитектором папы престарелого Джироламо Райнальди, Франческо Борромини не питал ни малейших иллюзий, что и его привлекут возводить этот колосс. Опыта у Франческо было предостаточно, и последние заказы свидетельствовали о том, что в высоких сферах ему готовы доверить руководство даже самыми крупными стройками. Незадолго до этого он был назначен главным архитектором Пропаганда Фиде, семинарии, где тысячи миссионеров постигали теологические премудрости, расположившейся напротив палаццо его соперника Бернини, лишенного на нашумевшем заседании архитектурной конгрегации должности главного архитектора собора Святого Петра. Перед этим Франческо капитально отремонтировал один из великолепнейших дворцов Рима, принадлежавший князю Карпенья, а также начал строительство Сапьенцы, будущего университета.

Но наибольшее впечатление на понтифика произвели успехи Борромини при перестройке базилики Латерана. Франческо предложил несколько проектов обновления Сан-Джованни, в которых, руководствуясь требованием сохранить первоначальное здание, сумел осуществить фундаментальную перестройку корабля.[7] Проекты после долгих раздумий были одобрены его святейшеством. Иннокентий в отличие от своего импульсивного предшественника был человеком серьезным, вдумчивым, принимавшим решения исходя в первую очередь из соображений экономии. Франческо он понравился, он чувствовал родство душ с ним: оба понимали, что они — лишь орудие воли Божьей, в земные задачи которых входило пресуществлять намерения Всевышнего добросовестно и по лучшему разумению. И когда Иннокентий вызвал Борромини к себе, Франческо, на сей раз не медля, отправился в палаццо Памфили.

Старые стены до сих пор источали едва уловимый запах шампиньонов. Следуя за лакеем к залу для приемов, Франческо почувствовал, что его ладони взмокли от пота. Сколько раз ему приходилось с тревожно бьющимся сердцем миновать эти коридоры в надежде вновь увидеть ее лицо, вновь услышать ее голос. Сейчас его назойливо сверлил лишь один вопрос — но имел ли он право задать его папе?

— Как там с делами в Сан-Джованни? Тебе и далее сопутствует успех, сын мой? — поинтересовался Иннокентий, допустив Франческо к туфле.

— Монсеньор Спада доволен, сам же я — нет, — ответил Франческо, поднимаясь. — Быть может, ваше святейшество изъявит желание своими глазами взглянуть на работы. Это было бы большой честью для меня.

— Боюсь, в данный момент у нас недостает времени, — ответила за Иннокентия донна Олимпия. Она сидела в кресле подле деверя, причем ничуть не ниже трона папы, — ни дать ни взять королева рядом с королем. — Сейчас нас занимают вещи куда более важные.

— Разве что-то может быть важнее епископального храма? — не выдержал Франческо.

— Разумеется, ничего. — Вопрос Борромини явно задел за живое донну Олимпию. — Несмотря на это, мы вынуждены сейчас все силы отдавать палаццо Памфили. Что его святейшеству епископальный храм, пусть даже распрекраснейший, если его мирская обитель загорожена домами, заселенными простонародьем? Разве подобное унижение не есть оскорбление Божьего наместника на земле и его святой церкви?

— Насколько я могу понять из ваших слов, проект Райнальди разочаровал вас?

— Если принимать в расчет искусство, и только его, — пожала плечами донна Олимпия, — то мы бы остановили наш выбор на кавальере Бернини. Лишь эта досадная история с колокольнями, которой, как нам стало известно, воспользовался кое-кто из его соперников в своих интересах, удерживает нас от того, чтобы пожаловать ему должность архитектора семьи Памфили, поскольку это явно окажется ей во вред.

Бернини, Бернини, — ворчливо вмешался Иннокентий. — Мы не желаем более слышать это имя! Я не переношу этого человека. Он тщеславен и ненадежен.

Как бы то ни было, — продолжала донна Олимпия, — мы вознамерились превратить пьяцца Навона в место, которое соответствовало бы своему новому предназначению. В этих целях его святейшество высказал пожелание, чтобы на площади был сооружен чудесный фонтан, самый великолепный фонтан Рима, краше фонтанов на площади собора Святого Петра.

Я слышал, — сказал Франческо, — что объявлен конкурс на проект этого фонтана.

Ах, — ответила донна Олимпия, — тогда Сан-Джованни не так уж и важен для вас в отличие от базилики, которая требует столько внимания и…

Короче говоря, — не дал ей закончить Иннокентий и повернулся к Франческо, — мы желаем, чтобы и ты принял участие в конкурсе. Мы ценим тебя и готовы рассмотреть твой проекте особым вниманием.

Кивок Иннокентия недвусмысленно свидетельствовал в пользу серьезности его намерений, а взгляд говорил куда больше. Нет, в откровенности понтифика сомневаться не приходилось. Франческо чувствовал, что от волнения у него пересохло во рту. Даже если речь шла просто о сооружении фонтана — здесь открывалась уникальная возможность коренным образом изменить его будущее. Фонтану суждено стать символом победы Иннокентия. Его великолепие — и донна Олимпия не скрывала этого — поднимало мирскую резиденцию папы над официальной. Зодчий, сумевший достойно воплотить эту идею в камне, до конца дней своих завоевал бы уважение папы и его могущественной родственницы. С другой стороны, прозрачно намекнув на то, что ее фаворит — Бернини, и никто другой, донна Олимпия вполне сознательно унижала его. Франческо Борромини в ее глазах — лишь второсортный или даже третьесортный мастер — ведь существовал еще и Райнальди…