Лоренцо насторожился. Это что же, намек на какое-то поручение? Что касалось расставания самой донны Олимпии с мирскими благами, тот тут еще можно поспорить. Весь город знал, что она на случай положительного решения конклава в пользу кардинала Памфили оставила во дворце лишь ни на что не годную рухлядь, а все ценное загодя вывезла в другое место. Кое-кто даже утверждал, что она пообещала щедро одарить самих кардиналов, в качестве награды предложив себя. Сам Лоренцо вряд ли устоял бы перед подобным искусом, хотя лучшие годы донны Олимпии давно принадлежали истории.

— Как бы то ни было, княгиня, потери ужасны. Вероятно, статуя его святейшества могла бы в какой то мере восполнить их? Для меня это была бы великая честь, и, если подобное намерение имеется или возникнет в будущем, я с радостью предпочел бы воплотить в жизнь его, чем последовать приглашению в Париж.

— Говорите, предпочли бы, кавальере?

Донна Олимпия недоверчиво наморщила лоб.

— Без каких-либо промедлений или колебаний, — принялся уверять ее Лоренцо, подняв для пущей важности правую руку. — Клянусь, что нога моя не опустится на землю Франции, если вы мне так повелите:

— А разве для этого необходимо повеление?

— Клятва дана мною безо всяческих оговорок.

Донна Олимпия испытующе посмотрела на него, затем удовлетворенно кивнула:

— Семья Памфили должным образом оценит вашу готовность.

Лоренцо с трудом удержался от самодовольной усмешки. Какой же он все-таки проныра! Страхов по поводу колоколен сильно поубавилось.

— Когда приступить к работе над статуей вашего святейшества? — осведомился Лоренцо.

— Как можно скорее, — ответил Иннокентий, безмолвствовавший с тех пор, как в зале появилась его невестка.

— Может быть, со следующей недели?

— Вполне подойдет. — Папа уже протянул Лоренцо руку с перстнем для целования. — Мой секретарь сообщит вам дату и время.

Лоренцо подступил ближе, и только он собрался преклонить колено, как донна Олимпия вновь подала голос:

— Есть один нюанс, я совершенно о нем забыла — нет, это решительно невозможно.

— Княгиня, простите, в чем дело? — растерянно спросил Бернини. — Боюсь, я не совсем понимаю…

— Если не ошибаюсь, — продолжала она без тени улыбки, — закон римского народа воспрещает возводить памятники ныне здравствующим отцам святой церкви.

Лоренцо испустил вздох облегчения. Ну, уж с этим, с позволения сказать, доводом он как-нибудь разберется! Он уже знал, что говорить в подобном случае.

— Разве может закон этот распространяться на такого папу, как вы, ваше святейшество? Посему не следует лишать народ его законного права увековечить в камне облик вашего святейшества.

К великому изумлению Бернини, донна Олимпия отрицательно покачала головой:

— Вероятно, так считал кое-кто из предшественников его святейшества, однако при новом понтификате закон и порядок вновь станут неотъемлемой частью жизни.

— Верно, — вмешался Иннокентий, — хотя можно было бы подумать об исключении…

— Ни в коем случае! — отрезала донна Олимпия. — Никаких исключений здесь быть не может! Нам предстоит обновить Рим, а сделать это можно лишь после того, как будут очищены авгиевы конюшни прошлого — раз и навсегда.

Она одарила Иннокентия таким взглядом, что тот со вздохом выдал Лоренцо окончательный ответ:

— Боюсь, донна Олимпия все же права. У нас связаны руки.

— В таком случае, насколько я понимаю, — недоверчиво переспросил Лоренцо, — народ Рима будет лишен радости созерцания памятника вашему святейшеству?

Иннокентию ничего не оставалось, кроме как угрюмо кивнуть. Лоренцо надеялся, что папа все же внесет поправку в свое решение, но тот лишь снова протянул ему руку, и Бернини вынужден был последовать давнему ритуалу.

— Как ни досадно мне, если взглянуть на это с точки зрения простой смертной, поступать так в вопросе о памятнике папе, кавальере, но ничего не попишешь — закон есть закон. И ни одному из нас не даровано право преступать его.

Тон, каким это провещала донна Олимпия, был пронизан сожалением, однако в ее глазах светился такой триумф, что все надежды Лоренцо мигом рухнули. И он еще считал себя пронырой! Дипломатом! Жалкий глупец! Нет, не могла такая женщина снести давнее оскорбление, и не чье-нибудь, а его, Лоренцо Бернини. И вот теперь настала пора расплатиться.

Кавальере в угодливом поклоне попятился к услужливо распахнутой гвардейцем двери, и казалось ему, что с каждым шагом животворное солнце тускнеет, угасает.

Не дойдя до порога, Лоренцо был вновь остановлен возгласом донны Олимпии. Чего еще хочет она от него? Неужели ей и этого наказания мало?

— Между прочим, — бросила она как бы невзначай, — его святейшество принял решение учредить комиссию по расследованию причин досадного инцидента при возведении колоколен собора Святого Петра. Речь ведь идет о том, что созданный Мадерной великолепный фасад грозит обрушиться.

И повернулась спиной к Лоренцо.

Папа Иннокентий и месяца не пробыл на престоле, как донна Олимпия с невиданным усердием приступила к очистке пресловутых авгиевых конюшен — наследия папы Урбана, задаче, потребовавшей от нее воистину Геракловых усилий. Ибо Рим, испокон веку служивший местом, где сходились пути мирового христианского миссионерства, где святая католическая церковь от имени Господа вершила судьбы человечества, где она по своему усмотрению приоткрывала либо затворяла врата небесные, даруя истинно верующим благословение, неверующим — геенну огненную, — этот Рим представлял собой и центр крохотного и вполне мирского княжества, самодержцы которого, руководствуясь интересами той или иной группировки, видели не далее тени, отбрасываемой ныне растрескавшимся фасадом собора Святого Петра.

Невзирая на урон от войны с Кастро, поглотившей двенадцать миллионов скудо, папа Урбан с ненасытной алчностью продолжал улещивать родню новыми и новыми щедрыми воздаяниями. И в этом, надо сказать, превзошел многих своих предшественников: на протяжении его затянувшегося на два десятилетия понтификата Урбан жертвовал огромные деньги, составившие невиданную сумму в сто пять миллионов скудо, сумму, на склоне дней поразившую даже его самого, поскольку в последние перед кончиной дни папа, пребывая в тревоге за спасение души своей, созвал кардинальский совет, которому предстояло определиться в вопросе о правомерности деяний его святейшества и который, впрочем, вынес решение о правоте, непогрешимости и, следовательно, неподсудности папы.

Вот только согласился ли судья небесный с подобным решением, так и оставалось неизвестным — его представительница на земле, во всяком случае, ничего о том не сообщила. Подобно ветхозаветному суду донна Олимпия обрушила гнев свой на неблаговидные деяния Урбана, поснимав всех присных былого папы с тепленьких местечек, на которых они долгие годы жировали. Многие кардиналы из бывших ярых сторонников почившего с миром Урбана, среди них Франческо и Антонио Барберини, вынуждены были спешно покинуть Рим и искать защиты в соседней Франции. Донна Олимпия стала некоронованной королевой Рима, удостоившись лестного прозвища «единственного в Риме мужчины».

Грядущие перемены не могли миновать и главу папской архитектурной конгрегации, также одного из представителей сонмища любимчиков Урбана, на место которого Иннокентий назначил усерднейшего и добросовестнейшего благочинного конгрегации ордена святого Филиппа монсеньора Спаду, наделив его титулом главного смотрителя строек при своем дворе. Ретивый и убежденный последователь испанской когорты кардиналов, которой Иннокентий и был обязан папской тиарой, человек этот пользовался неограниченным доверием папы; таким образом, ни у кого не вызвал ни малейших возражений факт его назначения и главой комиссии по разбирательству последствий неудачного возведения колоколен фасада собора Святого Петра.

Назначение главой упомянутой комиссии сам Спада воспринял как поручение, в высшей степени деликатное, — проверка фактов, связанных с возведением башен, предполагала поставить под сомнение авторитет их автора, знаменитого кавальере Бернини. Тем не менее Спада принял на себя выполнение поручения безо всяких оговорок или возражений, поскольку пожалованные полномочия позволяли ему достичь заветной цели. Башня эта, вместе с другой башней-близнецом, которую еще предстояло возвести на правом участке фасада, представляла собой то самое улучшение собора, которому надлежало превратить собор Святого Петра в воистину крупнейший храм христианского мира. Вопреки всем техническим недочетам пристройки, если рассматривать ее исключительно в эстетическом аспекте, она была самым настоящим шедевром, и ныне следовало уберечь и сохранить его, призвав на помощь все доступные силы и средства. И хотя Спада, как благочестивый католик и слуга Божий, полностью отдавал себе отчет в ограниченности своих возможностей, он ни на йоту не сомневался, что, невзирая на интриги и борьбу кланов, интересы которых оказались затронуты данным процессом, в Риме существует лишь один человек, кому эта задача под силу: он сам.