— Да, — повторил Бернини, поражаясь странной реакции. — Мне кажется, камень этот придаст портрету завершенность, поскольку столь же безупречно сочетает в себе очарование и достоинство. Как и вы.

— Вероятно… вероятно, вы правы, — пробормотала она. — Но… сейчас у меня его просто нет под рукой. Боюсь, моя горничная куда-то переложила его…

Не успела она договорить, как дверь распахнулась. Лоренцо вздрогнул, но это была не княгиня. Это был лакей. Поклонившись, он обратился к донне Олимпии, которая, судя по всему, также восприняла его появление с радостью.

— Какой-то монах, он не назвал своего имени, желает говорить с вами, донна. Он еще сказал, что вы должны помнить, по какому поводу.

Уитенхэм — Мэнор,

Сочельник года 1648 от Рождества Христова. Моя возлюбленная дочь!

Приветствую тебя именем Отца, и Сына, и Святого Духа!

Глаза мои почти что незрячи и уши глухи, дитя мое, но я благодарен Господу нашему за то, что он лишил меня, человека, стоящего одной ногой в могиле, сих чувств с тем, чтобы в эти ужасные времена я не мог ни слышать, ни видеть того, что творится в дорогой нашему сердцу Англии. Кромвель вместе со своей бандой захватил всю власть в стране и казнил короля за то, что тот якобы развязал войну против своего народа. И кто не воспоследует ересям этого не знающего милосердия человека, тому не будет покойной жизни. Наши собратья по вере, католики, не решаются нынче выйти за ворота своих домов, и мне, старику немощному, следует возблагодарить Всевышнего за то, что я до сей поры цел и невредим.

Если бы не мое горячее желание вновь заключить тебя в объятия, моя несравненная дочь, я бы ни мгновения не медлил и принялся бы молить Вседержителя призвать меня в его царствие. Исходя из этого горестного положения вещей, я вынужден воспретить тебе возвращаться на родину, хоть сердце мое ничего так страстно не желает, как встречи с тобой после долгой разлуки…

Кларисса опустила письмо. Неужели ее родине больше не знать мира и покоя? Нет, судя по всему, никогда ни в Англии, ни здесь, в Риме, покоя уже не найти. Повсюду в этом мире люди враждуют друг с другом ради славы и почестей, неизменно ставя во главу угла веру, будто она способна оправдать любые, даже самые низменные деяния и в спорах об истинном Боге и об истинном искусстве.

Единственное, что утешало ее сейчас, — то, что Франческо Борромини в конце концов все же приступил к работе над перестройкой Латерана. План монсеньора Спады сработал: угроза того, что ненавистный соперник отпихнет его и от епископальной церкви, привела Франческо сначала в неистовство, а вскоре вынудила внять доводам рассудка и позабыть о своем бессмысленном отказе.

Вдруг внимание Клариссы привлекли доносившиеся из соседней комнаты голоса: женский и мужской. Женский голос принадлежал донне Олимпии, но с кем из мужчин она могла разговаривать? Вообще-то угадать труда не составляло. Наверняка это был Бернини, в последнее время зачастивший к ее кузине.

Кларисса вновь стала перечитывать письмо из Англии, но не могла сосредоточиться. Как все-таки ужасно и необратимо изменил ее жизнь человек, который в эту минуту находился в соседней комнате, отделенный от нее лишь неплотно прикрытой дверью! При воспоминании о его объятиях, как ни противилась им княгиня, она вновь ощутила то сильное и в то же время болезненное желание, которое тогда нашло удовлетворение. Но какой ценой? Память о незабываемом, чудесном мгновении она хранила в сердце в запечатанном виде, подобно тому как хранят драгоценные духи во флаконе с притертой пробкой, желая уберечь их чудный аромат. Кларисса не осмеливалась приоткрывать этот потайной уголок своего сердца из боязни, что аромат сей со временем обратится в смрад, гибельный и ядовитый.

Голоса в соседней комнате теперь звучали отчетливее. Кларисса бросила невольный взгляд на дверь. Неужели он сейчас говорит Олимпии те же слова, какие тогда говорил ей? Неужели готов делать с ней то, что делал с ней? Кларисса запретила себе подобные мысли — ее это не касается! Но отчего Олимпия вдруг надумала заказать у Бернини бюст? Алессандро Альгарди уже увековечил кузину в мраморе, кроме того, в палаццо имелась буквально прорва портретов донны Олимпии, один великолепнее другого. И отчего Лоренцо потребовался чуть ли не год для изготовления одного-единственного бюста? В свое время он высекал их по дюжине в месяц. Может, работа — лишь предлог, чтобы почаще видеться с донной Олимпией? Внутреннему взору Клариссы предстала давняя, нынче уже полузабытая сцена: раннее утро, окутанная предрассветной мглой часовня палаццо Памфили, две фигуры, мужская и женская, объятия, нежные слова расставания…

Голоса за стеной звучали настолько громко и, если судить по тону, агрессивно, что Кларисса разбирала даже обрывки фраз.

— Это должно оставаться тайной — обязательно!

— Естественно! Можете на меня положиться, донна… Это будет нашей маленькой, уютненькой тайной, и никто не будет о ней знать — только вы да я… При одном условии… Но оно ведь известно вам…

Кларисса поднялась, чтобы прикрыть дверь плотнее. Она терпеть не могла становиться невольной свидетельницей чьих-либо тайн.

Однако, случайно заглянув в дверную щель, она остолбенела. Оказывается, донна Олимпия принимала вовсе не Лоренцо Бернини. Перед ней стоял тот самый босоногий, вертлявый монах, которого ей уже довелось видеть в обществе Олимпии в пасхальную ночь. Несомненно, он: крохотные глазки, припухлые губы. Не прикрывая дверь, Кларисса отступила в глубь комнаты. Что же связывает его с кузиной Олимпией?

— В последний раз, — прошипела донна Олимпия, — в последний!

— Вы бы не расстраивали меня, донна, — вполголоса ответил монах. — Не то опять сызнова придется начинать.

Через узкую щель в двери Кларисса наблюдала за происходящим. Что же это за тип? Что понадобилось ему от Олимпии? Кузина выглядела побледневшей, растерянной, нет, даже не растерянной, а до смерти перепуганной! Такой донну Олимпию Клариссе еще видеть не приходилось. Олимпия беспрестанно мерила шагами комнату, а монах тем временем, склонившись над столом, тщательно пересчитывал лежавшие на нем золотые монеты, кладя их одну за другой в кожаный мешочек.

— Пять тысяч восемьсот, пять тысяч девятьсот, шесть тысяч. Бросив последнюю монету в кошель, он повернулся к донне Олимпии:

— А может, все-таки прибавите? За такой-то бесценный камешек, а?

— Предупреждаю вас: не испытывайте мое терпение!

— Вы — меня? Вы меня предупреждаете? — Монах сочувственно улыбнулся донне Олимпии. — Если я готов довольствоваться жалкими шестью тысячами скудо, то лишь по добросердечию и великодушию. С моей стороны это акт благотворительности. Но если вы надумали угрожать мне, мне ничего не стоит изменить свое решение.

И тут улыбка внезапно исчезла с его мясистых губ, взгляд крохотных глаз подобно пике вонзился в донну Олимпию, а пальцы монаха тем временем бесстыдно скребли в паху, будто его донимали блохи.

— Не забывайте — вы у меня в руках!

— Это вы не забывайте, что я в любую минуту могу упрятать вас за решетку!

— Чего-чего, вот этого-то вы и не можете, — невозмутимо, почти лениво ответствовал монах, тщательно зашнуровывая кошель. — У кардинала Барберини хранится запечатанное письмо, которое, случись со мной что-нибудь, его святейшество непременно вскроет. А в нем во всех подробностях изложена наша с вами маленькая тайна. Черным по белому. Поучительная, знаете ли, история. Весьма поучительная, смею вас уверить.

— Что за история?

Кларисса видела, что ее кузина вот-вот потеряет самообладание. Олимпия была мертвенно-бледной, в глазах застыл неприкрытый ужас. Кларисса готова была броситься ей на помощь, так она сочувствовала кузине сейчас, но разве можно выдать себя? И прежде чем она решилась, монах продолжил:

— Вы что же, всерьез полагаете, что я отправился бы к вам, не удосужившись защитить тылы? На съедение женщине, отравившей законного мужа, чтобы забраться в постель к папе?