А этот дом. Он не только его собственность (об этом она приучила его совсем не думать). Дом — произведение искусства. И если не он будет за него бороться, то кто же?

И она на мгновение прижала к себе сына, нежно прошептав:

— Иди домой, я сейчас приду к тебе.

Когда Володя ушел, Ваоныч спросил:

— Это значит, что теперь вы счастливы?

— Да, и очень.

— Нашли то, что искали…

— Не очень-то я искала, — созналась она и, чтобы он не подумал, будто счастье само свалилось к ней в руки, добавила: — Просто я очень ждала. А как вы живете?

Он долго молчал, прежде чем сообщить:

— И я бы мог быть счастлив…

— Не знаю, о чем вы говорите…

— Знаете.

Конечно, она знала: лет десять тому назад он объяснился ей в любви. Но это было так давно, что пора бы и забыть. А он, оказывается, не только помнит, но и ворошит прошлое, вздыхая при этом. Она не удержалась и рассмеялась.

— Простите. Но этого бы никогда не могло быть…

— Да, я знаю. — Ваоныч поднялся. — Зачем я все это говорю, если мои слова только раздражают всех.

— Да, лучше не надо. Ни говорить, ни вспоминать. Все это лишнее.

— Понятно. Если человек говорит неприятное, то его считают лишним.

— Не его, а то, что он говорит.

— Это все равно. Мать уже сказала, что я сам себе поперек горла встал.

На это она ничего не ответила. Ваоныч засунул руки в карманы и поднял плечи.

— Прощайте…

Он исчез за темной калиткой, и сейчас же из коридора выплыла тонкая фигура. Тетка, Александра Яновна.

— Валечка, ужинать будете? — Оглянулась на калитку и проворчала: — Присватывается. И чего это он такой памятливый? А вы теперь мужняя жена. Как же это он?..

Мама встала и по ступенькам прошла мимо тетки, ничего ей не сказав.

Стирая с лица грим королевы, Тамара говорила:

— Когда я работаю на лошади, я не могу делать злое лицо. Не могу, и все…

Ее большие светлые глаза влажно блеснули, так, что Васька подумал, что сейчас она заплачет, хотя плачущей он никогда ее еще не видел. И веселой тоже. Казалось, она все еще продолжает играть королеву, которой наскучило жить среди тупоумных нетопырей.

Они отдыхали после большой и трудной сцены в башне, где королева открыла Маленькому клоуну страшную свою тайну. Уже закончилась съемка, все вышли из павильона подышать свежим воздухом, а Васька все еще продолжал любить королеву-девчонку. Любить и мучиться от бессилия помочь ей, спасти ее от неминуемой гибели.

Белые нетопыри, снимая свои дворцовые атласные наряды, договаривались отправиться на «поплавок», куда сегодня привезли чешское пиво, и приглашали с собой красивую Стронгиллу.

Теплый город нежился на холмах под майским вечерним солнцем. Над морем летел вертолет. Качались чайки на мелких розовых волнах.

Утомленный Грак сидел в тени на складном стуле, он хмурился и молчал — верный признак того, что он доволен только что отснятыми кадрами. Когда он недоволен, то шумит так, что слышно даже в порту. Сложив на груди волосатые руки, он спрашивает:

— Какая же ты артистка, если не владеешь своим лицом?

— Я цирковая артистка, — очень серьезно объясняет Тамара.

— Она цирковая артистка и так владеет своим лицом, что дай бог, — говорит Стронгилла и трясет золотыми сережками. — Трудно, страшно — все равно улыбается. Цирк — это вам не кино: зритель приходит к нам не переживать, а восхищаться и удивляться до того, что мурашки по спине. Когда Тамара падала с лошади, то все равно улыбалась и делала комплименты. Вот как она умеет владеть своим лицом.

— И не ревела? — недоверчиво спросил Васька.

— Еще как, — отозвалась Тамара. — Только уж после. Ночью.

Взяв полотенце, она ушла в душевую.

— Только ночью, — подтвердила тетя. — А утром снова репетиции, а вечером улыбки. На работе мы не умеем делать злое лицо. Нет. А синяки и шишки — к этому мы привыкли.

Посмотрев на нее, Грак бодрым голосом проговорил:

— Да, синяки и шишки. В искусстве их вообще больше, чем аплодисментов.

В своих обычных костюмах нетопыри выглядели как простые парни, какими они и были на самом деле. К их ежедневным превращениям, как и к своему собственному превращению, Васька привык. Легко перелетая из жизни в сказку и потом возвращаясь к обыденной жизни, он перестал замечать границы, где кончается сказка и начинается жизнь. И там, в сказке, и тут, в жизни, все говорили необыкновенные слова, каких Васька никогда прежде не слыхивал. И сам он тоже говорил то, что полагалось по сценарию, слово в слово, и очень удивлялся, как это он столько запомнил. Не учил, а просто так, взял и запомнил. Если бы он так же запоминал уроки в школе, то, конечно, был бы первым учеником.

И еще у этих слов было особое таинственное свойство: как только Васька начинал их говорить, или даже задолго до того, когда он только приготовлялся начать разговор, то как-то сразу исчезал Васька и появлялся Маленький клоун.

Не дожидаясь автобуса, нетопыри ушли в город. Из павильона доносился стук молотков и отчетливый голос Филимона. Там достраивали темницу, в которой завтра Маленький клоун встретится со своим Старшим братом.

— Аплодисменты, — угрожающе воскликнула Стронгилла, и ее белые зубы сверкнули, — их еще надо заработать. Когда мы выступали в Париже, за кулисы пришел сам Чарли Чаплин, и только для того, чтобы поцеловать Тамарочку.

Появилась Тамара в коротком беленьком платьице, загорелая, тонконогая, и ничем она сейчас не напоминала ни блестящую наездницу, ни, тем более, гордую, злую королеву. Девчонка-тихоня, а ее сам Чарли Чаплин поцеловал.

Но это еще не все. Как Васька понял из дальнейшего разговора, эта девчонка на своей белой лошадке проскакала почти по всем главным городам Европы и запросто махнула за океан. Вместе со всем цирком выступала в Чикаго, в Нью-Йорке и еще в разных городах, которых даже по названию Васька не слыхивал.

— Что-то ты сегодня расхвасталась, Стронга, — сказала Тамара снисходительно, как старшая младшей.

Но тетя не обратила никакого внимания на ее тон и заговорила с еще большей гордостью:

— Есть чем похвастать. В нашем роду все наездники — экстра. На востоке, когда мы там гастролировали, один князь, уж и не помню в каком городе, до того распалился, что хотел взять меня в жены. Князь или король — кто их там разберет. Мне тогда тринадцать лет было. На работе мы все красивые…

— А Петушков? — спросил Васька.

— Я сказала «на работе». Когда Петушков только еще выходит на манеж, от него глаз не оторвешь. Мастер — высший класс! Красота несказанная!

Такое решительное восхищение красотой явно некрасивого человека ничуть не обескуражило Ваську. Он и сам считал своего старшего друга самым красивым на свете, но думал, что так кажется ему одному. Да еще, пожалуй, Филимону, которая влюблена в Петушкова. Это Васька теперь уже точно знал.

А вот почему от такого «несравненной красоты» человека ушла жена — этого никак невозможно понять.

Наверное, она была дура, эта «кукла», как назвала ее Филимон.