Отсидев пятнадцать суток за хулиганство, Афанасий Ольгович был выпущен на свободу. Общение с уголовными элементами повлекло за собой разительные перемены: теперь Афанасий Ольгович смотрел на мир прищуренным глазом, цинично сплевывал сквозь зубы и в минуты особого волнения изъяснялся на тюремном жаргоне.

Вернувшись домой, он нашел свое хозяйство в запустении. Дверь сарая была открыта настежь и болталacь на одной петле. В сарае гулял ветер. От Катьки не осталось и следа. Зато поросенок обнаружился в целости и сохранности. Он бродил по саду в поисках пропитания и обгладывал кору с деревьев. За время отсутствия хозяина Кукс окончательно покрылся pыжей шерстью и стал похож черт знает на что. Фермер его узнал с большим трудом.

— Я там зону топтал, — медленно процедил он, наступая, — а ты тут харю наедал, каз-зел.

Питомец удивленно уставился на свиновода.

— Чего шары выкатил, урюк? — распалялся Афанасий Ольгович, видя в Куксе корень зла.

Пораскинув своими поросячьими мозгами, Кукс решил не связываться и, повернувшись к хозяину задом, потрусил прочь…

По календарю давно наступил март, но лютый мороз все еще держал природу мертвой хваткой. Мартовские коты были очень недовольны.

Афанасий Ольгович безвылазно сидел дома, тоскливо разглядывая из окна метровые сосульки. После случившейся размолвки, толстомордик был предоставлен самому себе. Изредка он подкрадывался к дому и тыкал в стекло свою отвратительную ряху, доводя фермера до полуобморочного состояния.

В конце концов терпение свиновода лопнуло и он решил, что с наступлением тепла поросенка надо продавать. Разумеется, предварительно придав ему товарный вид.

И однажды Афанасий Ольгович взял мешок и вышел на порог…

Толстомордик был пойман старым, испытанным способом. Польстившись на краюху хлеба, обжора угодил в западню и после продолжительной непримиримой борьбы оказался связанным.

— А-а! — возрадовался Цап, подняв его за задние ноги. — Попался, который кусался! У, сволочь, глаза б мои тебя не видели, тьфу!

Кукс молча висел вниз головой и опасливо косился на хозяина.

Афанасий Ольгович сел на порог, зажал поросенка между коленями и, коварно ухмыляясь, взял в руку опасную бритву. При виде холодно мерцавшей стали толстомордик занервничал, заерзал и принялся рычать.

— Сейчас, гадина, узнаешь, — пообещал Цап. Стой спокойно, а то тошно на тебя смотреть… Кому ты такой нужен? Сдохнешь, как последняя собака…

С этими словами он помазал спину животного мыльной пеной и приступил к бритью.

Процедура Куксу не понравилась. Подняв истерический визг, он вырывался и бился в конвульсиях, вследствие чего цирюльник допустил несколько порезов.

Вольный фермер настолько увлекся этим неблагодарным занятием, что даже не заметил, как в калитку вошел гость. Это был Потап.

Потерпев фиаско, председатель на какое-то время отошел от дел. О роде его занятий за прошедшие недели можно было судить по синеве вокруг глаз и некоторой одутловатости лица. Впрочем, уйдя, по старинному обычаю, в запой, Потап не оставил своих корыстных намерений и теперь вынашивал новые планы захвата клада. Но планы, надо сказать, были покa смутными.

Мрачно оглядев тушку, дрыгающую ножками, чекист полюбопытствовал:

— Кастрируете?

— Брею, — огрызнулся Цап, но быстро опомнился и поднял на нежданного гостя испуганные глаза.

— Зачем? У нее лишай?

— Н-нет, — выдавил фермер и, конфузясь, неловко попытался прикрыть животное мешком.

— Тогда зачем собаку мучить?

— З-зарос очень, гад.

— Да, — согласился Мамай, — действительно, волосатый какой-то. Что за порода?

Цап пожал плечами.

— Сам не знаю.

— Бульдог? — предположил Потап. — Но нет, не бульдог. Тот покрасивше будет. Бультерьер?

В этот момент толстомордик морщинистый, воспользовавшись растерянностью цирюльника, выскользнул из пут, грызнул хозяина за палец и побежал в огород.

— Точно, бультерьер, — проговорил Потап, проводив Кукса изумленным взглядом, — только старый очень.

— Отрок, — возразил Цап.

— Чего?

— Я говорю — молодой еще, в стадии отрочества. Это у него вид такой… усталый.

— Да, жизнь нынче трудная пошла. Я слышал, вы под следствием были? В райкоме об этом только и говорят.

Афанасий Ольгович посмотрел на председателя дерзким, прищуренным взглядом и тоном бывалого уголовника заявил:

— Было дело, менты как-то замели. Хотели дело пришить, но я отмазался. Меня голыми руками не возьмешь.

— Да уж, от тюрьмы и от сумы не зарекайся, — сказал Потап, думая о чем-то своем. — И что же вам инкриминировали?

— Сопротивление представителю власти — раз, уничтожение и разрушение памятников истории и культуры — два, организация групповых действий, нарушающих общественный порядок — три, — без запинки ответил Цап. — За все про все — пятнадцать суток с конфискацией… Чтобы откупиться, пришлось свинью отдать.

— Легко отделались. На вас это не похоже. Я вижу, вы становитесь совсем другим человеком. Нам такие бойцы нужны, закаленные, так сказать, в темницах и прочих помещениях. Да. Чуть не забыл! Завтра мы отмечаем круглую дату: пятьдесят дней как Ленин помер семьдесят один год назад, приходите, посидим в теплой компании. Будут только свои.

— Приду, — помедлив, пообещал завхоз. — Кабанчика продам и приду.

…В честь семьдесят первой годовщины со дня смерти вождя мирового пролетариата был дан траурный обед. На поминках присутствовали: товарищ Мамай, товарищ Брэйтэр, товарищ Куксов, товарищ Харчиков, товарщ Коняка, товарищ Сидорчук, другие неофициальные лица. В число других лиц вошли: Пиптик, сын товарища Коняки — Василий и дьякон козякинского прихода отец Иаков (в миру — Яшка Крендель), доводившийся Мирону Миронычу шурином и духовным братом. Его пригласили для отпевания покойного.

Первым речь держал Потап. Он открыл красную папку с надписью "Доклад" и хорошим голосом зачитал собравшимся два первых и два последних абзаца из доклада товарища Пономарева, напечатанного в газете "Труд" за 22 апреля 1985 года. Завершив вступительную часть фразой "Дело Ленина живет и побеждает", председатель захлопнул папку и обратился к дьякону:

— Приступайте, отче.

Отец Иаков опустил глаза долу, откашлялся и затянул бабьим голосом заупокойную. Райкомовцы, все как один, вытянули шеи, пытаясь разобрать бормотание дьякона. И лишь баптист вел себя так, будто мудреные слова ему давно известны, и даже подпевал в нос:

— Ижесинанебесиосподиами — илу — у — уй.

Наконец стали выпивать и закусывать. Как водится на поминках, за столом царило уныние. Пили молча и усердно. Особенно торопился дьякон.

— Ну, други мое, по единой, — предложила духовная особа, в нетерпении поднимая рюмку, — за царствие небесное.

— Странные все-таки у христиан привычки, — ни к кому не обращаясь, произнес чекист, — едва только проводят человека на тот свет и тут же садятся животы набивать.

— На все воля Божья, — смиренно молвил дьякон и, перекрестив уста, выпил рюмочку.

После второй присутствующие повеселели. Отец Иаков, сидевший по левую руку от Потапа, начал интересоваться: а кто, собственно, виновник торжества?

— Владимир Ильич, — сказал Потап.

— Это который? — благодушно спросил батюшка, раздирая остывшего цыпленка. — Это усопший Олейкин? Главбух подстанции?

— Нет, ваше преподобие, не главбух.

— Тогда Флейшман, значит. Знавал покойногo, знавал. Э-хе-хе, пути Господни неисповедимы.