Дело ладилось. Капиталы росли, как на дрожжах, увеличиваясь в геометрической прогрессии. Через месяц их было уже так много, что Тумаковы не знали, что с ними делать. Хранить такие деньжищи в арендуемой спальне было неудобно, и квартиранты решили обзавестись собственным банком. К исходу второго месяца Тумаковым стало тесно; родные безденежные Козяки их уже не устраивали. Их манили неосвоенные соседние райцентры и многообещающий Крым. В срочном порядке там скупались земли — побережье и плодородные сады. Для развития торговли была приобретена пара пароходов. На одном предполагалось возить на Чукотку бродячих собак для упряжек и выменивать на них у северных народов бивни тюленей. Другой пароход предназначался для поставки за рубеж наших эмигрантов. Две бухгалтерские тетради были исписаны цифрами. Новые прибыли в них уже не вмещались, и разбогатевшие капиталисты завели толстый "Альбом для рисования", на обложке которого красным фломастером было начертано:

СЕКРЕТНЫЙ ПЛАН ТРУМЭНА

Название плана составлялось из первых букв семейной фамилии и имен супругов. После того как для звучности вставили букву "Р", Тумаков вспомнил, что такую же фамилию носил известный американский миллионер. Молодожены сошлись во мнении, что подобное совпадение — хороший знак свыше.

В альбом были начисто переписаны все коммерческие операции, начиная с удачной перепродажи заколок и заканчивая последней грандиозной сделкой — приватизацией угольных шахт Донбасса.

Многие тайны хранились в плане. Там были такие махинации, которые еще никогда и никому не приходили в голову, а между тем они должны будут принести девяносто восемь миллионов долларов чистого дохода. Все было рассчитано, расписано и нарисовано. Оставалось только взять и быстренько осуществить весь план, что, разумеется, было делом времени.

Впрочем, чету Тумаковых занимал не только бизнес. Иногда они говорили и о любви. Обычно интимная тема начиналась так:

— Эдька, — говорила жена вкрадчивым голосом, испытующе глядя на суженого, — ты меня сильно любишь?

— Ну, — угрюмо бубнил Эдька, чувствуя подвох.

— Нет, сильно или не сильно? — настаивала Натка.

— Нормально.

— Ты меня не любишь, — оскорбленно произносила супруга и надувала губы.

— Да люблю, люблю!

— Нет, не любишь!

— Люблю, бляха-муха!

— Так, значит, — сильно?

Эдька отбояривался, как мог:

— Слушай! Я такого не понимаю. Любят или вообще, или вообще никак. Так вот я тебя люблю — вообще!

Добившись определенности, Натка требовала купить турецкую люстру или нутриевую шапку, глава семейства чаще всего упирался, ссылаясь на отсутствие наличных денег, вложенных в товар, но в конце концов сдавался, подтверждая таким образом свои пылкие чувства.

Последняя их любовная беседа затянулась до утра, когда старатели уже начали нетерпеливо ворочаться в предчувствии пробуждения.

Любовь вновь требовала доказательств. На этот раз она вымогала белый "мерседес".

— Давай лучше купим "вольво", — предлагал миллионер, — синюю.

— На синей пыль видна.

— А белый цвет — дурацкий.

— Он благородный. А может, ты меня не любишь?!

— Люблю.

— Купишь?

— Куплю. Только не сегодня. Сегодня уже поздно. Давай спать скорей, а то сейчас есть захочется.

— Смотри же не забудь, — пригрозила напоследок Натка. — А себе, если тебе так хочется, можешь и "вольву" купить, денег, слава богу, уже много.

Последняя фраза, долетев до сознания Мамая, заставила его раскрыть глаза. Он вскочил, кошачьим шагом вышел из комнаты и прилип ухом к соседней двери. В спальне было тихо. За спиной сконфуженно кашлянул Феофил Фатеевич.

— С добрым утром, — оглянулся Мамай, — у вас там кто-то ночует?

— Да, два месяца уж.

— Вы что ж, папаша, возле нас приют открыли?

— У меня там постояльцы.

— И что? Обеспеченные люди? — деловито осведомился Потап.

— А… я ж говорю — постояльцы.

— Почему сразу не предупредили? Нехорошо, папаша. Теперь радостная встреча сына с родителем может быть омрачена присутствием посторонних лиц. Он человек необычайно стеснительный. Я, кстати, тоже. Иногда. Не найдется ли у вас для лучшего друга вашего сына чашки чаю? С бутербродом.

— Конечно, — вздохнул Буфетов, приглашая гостя на кухню. — А за постояльцев вы не беспокойтесь, они днем обычно спят.

— В ночную смену трудятся? Железнодорожники?

— Они… эти… молодожены.

— Что вы говорите! Понимаю. Стало быть, деньги есть? А скажите, в карты они не играют? Впрочем… это не имеет никакого значения.

За завтраком Феофил Фатеевич предъявил старую желтую фотографию, на которой был изображен голый годовалый негритенок.

— Что это? — удивился Потап.

— Мой сынок… и… ваш друг, — всхлипывая, пояснил Буфетов. — Правда, похож?

— Вообще не изменился, — убежденно заявил бригадир.

— Мой мальчик…

Мамаю показалось, что перед ним все-таки девочка, но снимок был настолько мутным, а Буфетов — умиленным, что перечить он не стал. К тому же выяснение пола младенца сулило старателям некоторые бытовые трудности, и для верности бригадир незаметно расцарапал на фото то место, которое могло натолкнуть старика на определенные сомнения.

— Теперь вы меня понимаете, — лепетал отец, — это для меня такое потрясение.

— Понимаю.

— У вас есть дети?

— Не знаю, — не задумываясь, сказал Потап. — Должны быть где-то. Что вы на меня так смотрите? Вы на себя посмотрите. Вот вы уверены, что Гена ваш последний сын? Я не уверен. И я тоже знаю о своем папаше только понаслышке. Вам еще повезло. Геннадий — мужчина смирный. Когда он все узнает, то даже и бить вас, наверное, не будет. А вот если я своего когда-нибудь отыщу… Кстати, вы никогда не были в Кировограде? А то я оттуда родом.

— Н-не был, — шарахнулся Феофил Фатеевич.

Мамай смерил его подозрительным взглядом.

— А может, проездом… бывали?

— Б-бог миловал.

— Я так и подумал, — успокоил Буфетова чекист, зная, что тот врет.

Исполнителю народных танцев доводилось гастролировать в Кировограде в 1962 году, о чем свидетельствовала анонимная справка, изъятая у Сидорчука.

Лишний раз проверив свои сведения, Мамай не питал к этому факту никакого интереса. Тем более, что сам он бывал в Кировограде лишь однажды, да и то проездом, и видел его вокзал из окна плацкартного вагона.

Но ни к месту, ни к дате рождения Потапа данное обстоятельство отношения не имело.

Если сопоставить сутки с человеческой жизнью, то утро — это вовсе не зеленая юность, как покажется многим, а пора, когда приходит запоздавшая старческая мудрость, с высоты которой можно осмыслить пройденный путь и коснуться его никчемности. Именно утром чаще всего становится стыдно за проведенную сгоряча ночь.

Так рассуждал Потап Мамай, приплясывая по балкону и философски поглядывая вниз, к подножию дома № 12АБ, где еще теплились позорные следы ночного вандализма. Испытывая внезапный приступ самокритики Мамай был вынужден признать, что его легкомысленное поведение ни к чему хорошему, не считая подбитого эфиопа, не привело. Но убиваться долго по этому поводу у бригадира не было времени. Вновь вспыхнувшая привязанность к драгметаллам уже несла его к близким козякинским горизонтам. В кисельной пелене стали узнаваться местные ориентиры: столбы высоковольтной линии, водонапорная башня, диспетчерская вышка, крыша отеля "Роди", каркас новогодней елки, памятник… Памятник Ленину! Потап встрепенулся, словно боевой петух. Сердце его бешено запрыгало в деревянной от мороза груди. Время разбрасывать камни и время собирать камни прошло. Подходить к добыче золота теперь следует цивилизованно.

Было 8 часов 29 минут. Утро выдалось холодным и многообещающим. Не мешкая, чекист набросил пальто, повязал белый романтический шарф и ринулся в город.