Однако как ни плохи бывший император и его полуграмотная супруга вместе с их драконовыми хвостами, все же Фогт утешает нас тем, что есть в этой семье все же один человек, составляющий исключение, — принц Наполеон, более известный под именем Плон-Плона. По словам Фогта (на стр. 33), Плон-Плон говорил самому Фогту, что «он перестал бы уважать южных немцев, если бы они поступили иначе» (то есть если бы они не пошли вместе с пруссаками против французов), что он был уверен в несчастном исходе войны и ни от кого этого не скрывал. Кто же теперь упрекнет еще Фогта в неблагодарности? Разве не трогательно видеть, как он, «республиканец», по-братски протягивает руку помощи «принцу» даже и в дни невзгод и выдает ему свидетельство, на которое принц может сослаться в том случае, если когда-нибудь будет объявлен конкурс на замещение места «бесчестного»?
О России и русской политике в «Исследованиях» говорится не иначе, как в хвалебном тоне; эта империя с момента отмены крепостного права явилась бы «скорее другом, чем врагом освободительного движения»; для Польши было бы лучше всего слиться с Россией (что и доказало польское восстание 1863 года!), — и Фогт находил вполне естественным, что Россия
«представляет собой то крепкое ядро, вокруг которого все более и более стремятся группироваться славянские народности».
То, что тогда, в 1859 г., русская политика шла рука об руку с политикой Луи-Наполеона, было, конечно, в глазах Фогта огромной заслугой. Теперь все переменилось, теперь мы читаем:
«Я ни минуты не сомневаюсь в том, что надвигается конфликт между славянским и германским миром... и что Россия в этом конфликте будет возглавлять одну из сторон» (стр. 30, 31).
Далее указывается, что после аннексии Эльзаса Германией Франция немедленно встанет в этом конфликте на сторону славян и даже постарается насколько возможно ускорить возникновение этого конфликта, чтобы возвратить себе Эльзас; таким образом, тот же самый франко-русский союз, который в 1859 г. явился бы де счастьем для Германии, выставляется теперь перед ней в виде пугала и страшного призрака. Но Фогт знает своего немецкого филистера. Он знает, что может преподнести ему что угодно, не смущаясь никакими противоречиями. Мы только невольно спрашиваем: почему же одиннадцать лет тому назад Фогт имел бесстыдство трубить, что союз России с бонапартистской Францией является якобы лучшей гарантией свободного развития Германии и Европы?
А Пруссия! В «Исследованиях» Пруссии ясно давалось понять, что она должна косвенно поддержать замыслы Луи-Наполеона против Австрии, ограничиться защитой территории Германского союза и затем, «во время будущих мирных переговоров получить свое вознаграждение в Северо-Германской низменности». Границы будущего Северогерманского союза — Рудные горы, Майн и море — уже тогда выставлялись в виде приманки для Пруссии. В послесловии ко второму изданию, появившемуся во время Итальянской войны, в момент, когда бонапартистам приходилось плохо и нельзя было более терять время на увертки и болтовню, Фогт говорит уже без обиняков: он убеждает Пруссию начать в Германии гражданскую войну для создания единой центральной власти, для поглощения Пруссией всей Германии. Для такого объединения Германии, утверждает он, потребуется меньше недель, чем потребуется месяцев для войны в Италии. И вот, ровно семь лет спустя, и опять-таки в согласии с Луи-Наполеоном, Пруссия действует в точном соответствии с бонапартистскими наущениями, которые словно попугай повторил Фогт; она бросается в междоусобную войну, раздобывает пока что себе вознаграждение в Северо-Германской низменности, создает, — по крайней мере, для Севера, — единую центральную власть. А как же г-н Фогт? Г-н Фогт теперь вдруг начинает сетовать на то, что «война 1870 года была необходимым, неизбежным следствием войны 1866 года!» (стр. 1). Он жалуется на ненасытную завоевательную политику Пруссии, которая всегда «набрасывалась на подвернувшуюся добычу, как акула на кусок сала» (стр. 20).
«Никогда и нигде, — пишет он, — не видал я государства и народа, которые бы более заслуживали этого названия» (разбойничье государство), «чем Пруссия» (стр. 35).
Он оплакивает поглощение Германии Пруссией как величайшее несчастье, какое только могло постигнуть Германию и Европу (восьмое и девятое письма). Вот что вышло из того, что Бисмарк последовал совету Фогта, и вот что получилось из того, что Фогт подал совет Бисмарку.
Тем не менее до сих пор все, казалось, шло еще хорошо для нашего Фогта. Старые темные делишки действительно изгладились из памяти филистеров, «Исследования» были совершенно забыты; Фогт снова мог выдавать себя за приличного бюргера и порядочного демократа и мог даже немножко потешить свое тщеславие тем, что его «Политические письма» шли вразрез с банальным филистерским течением в Германии. Даже роковое совпадение взглядов Фогта по вопросу об аннексии Эльзаса и Лотарингии со взглядами социал-демократов могло только сделать ему честь: поскольку Фогт не переходил на сторону «серной банды», то отсюда с неизбежностью должно было вытекать, что «банда» пошла за Фогтом! Но вдруг нам попадается на глаза маленькая строчка в недавно опубликованных списках расходов тайных фондов Луи-Наполеона:
«Vogt — il lui a ete remis en Aout 1859... fr. 40000».
«Фогт — ему было выдано в августе 1859 г. 40000 франков»[190].
Фогт? Какой это Фогт? Какое несчастье для Фогта, что при этом не сделано более точного указания! Конечно, если бы здесь было написано: профессор Карл Фогт из Женевы, улица и номер дома такие-то, то Фогт мог бы сказать: «Это не я, это мой брат, моя жена, мой старший сын, кто угодно — только не я». А то просто «Фогт»! Фогт без примет, без имени, без адреса — это может быть только один Фогт, всемирно известный ученый, великий первооткрыватель круглых и плоских кишечных червей, продолговатых и коротких черепов, а также «серной банды», человек, реноме которого так хорошо известно даже полицейским, распоряжавшимся тайным фондом, что по отношению к нему было бы излишне всякое более точное обозначение! А затем, разве существует какой-нибудь другой Фогт, оказавший в 1859 г. такие услуги бонапартистскому правительству, что оно в августе этого года (а Фогт как раз в то время был в Париже) заплатило ему за них 40000 франков? Что именно Вы оказали такие услуги, г-н Фогт, это достоверно известно; доказательством тому служат Ваши «Исследования»; первое издание этих «Исследований» появилось весной, второе — летом; Вы сами признали, что с 1 апреля 1859 г. до лета Вы предлагали многим лицам за обещанную Вами плату действовать в бонапартистских интересах; в августе 1859 г., после окончания войны, Вы были в Париже. И после всего этого мы должны верить, что прямообозначенный «Фогт», которому Бонапарт распорядился уплатить в августе 1859 г. 40000 франков, — какой-то другой, никому не известный Фогт? Это немыслимо. Клянемся всеми круглыми и плоскими кишечными червями: пока Вы не докажете нам обратного, мы принуждены думать, что тот Фогт, о котором идет речь, — Вы.
Но, быть может, Вы скажете, что такое утверждение ни на чем не основано, кроме заявления теперешнего французского правительства, то есть коммунаров, или — что то же самое — коммунистов, которые называются также «серной бандой», а кто же поверит таким людям? На это можно ответить, что опубликование «Документов и переписки императорской фамилии» было осуществлено «правительством национальной обороны» и является его официальным актом, за который оно отвечает. А какого были Вы мнения об этом правительстве, о Жюле Фавре, Трошю и др.?
«Люди, выдвинутые сейчас на первый план», — пишете Вы о них на стр. 52, — «никому не уступят по своему уму, энергии и стойкости убеждений; но они не в состоянии сделать невозможного».
Да, г-н Фогт, невозможного они сделать не могут, но они могли бы, по крайней мере, вычеркнуть Вашу фамилию в благодарность за эту теплую похвалу, так редко выпадавшую на их долю!
