Империя, которая заявляла, что она опирается на производителей, составляющих большинство нации, — на крестьян, не втянутых, как казалось, в классовую борьбу между капиталом и трудом (безразличных и враждебных к обеим борющимся общественным силам), которая использовала государственную власть, как будто бы она была силой, стоящей над господствующими классами и классами, над которыми осуществляется это господство, которая навязала этим классам перемирие (приглушив классовую борьбу в ее политической, а, значит, и революционной форме), которая лишила государственную власть ее открытой формы классового деспотизма, сломив парламентскую власть, то есть непосредственно осуществляемую политическую власть присваивающих классов, — эта империя была единственно возможной государственной формой, способной временно продлить существование старого общественного порядка. Поэтому весь мир приветствовал империю как «спасительницу порядка», и во всем мире люди, претендующие на роль рабовладельцев, восхищались ею в течение 20 лет. Под ее господством, которое совпало с переменами, произведенными на мировом рынке Калифорнией, Австралией[454] и удивительным развитием Соединенных Штатов, начался период небывалой промышленной активности, оргия биржевой спекуляции, финансового мошенничества, авантюризма акционерных компаний, а все это повело к быстрой централизации капитала путем экспроприации среднего класса и к расширению пропасти между классом капиталистов и рабочим классом. Вся мерзость капиталистического строя, внутренние тенденции которого получили полный простор, беспрепятственно выступила наружу. И в то же самое время — оргия утопающего в роскоши распутства, блеск разврата, бесовский шабаш всех низменных страстей «высших классов». Эта последняя форма правительственной власти была вместе с тем ее наиболее проституированной формой, бесстыдным грабежом государственных средств бандой авантюристов, рассадником огромных государственных долгов, венцом растленности, искусственной жизнью, полной лживого притворства. Правительственная власть со всей ее мишурой, покрывающей ее сверху донизу, погрузилась в грязь. Штыки Пруссии, которая сама жаждала перенести европейский центр этого режима золота, крови и грязи из Парижа в Берлин, обнажили полную гнилость самой государственной машины и гниение всего того общественного организма, который процветал при этом режиме.

Это была государственная власть в ее последней и наиболее проституированной форме, в ее высшей и гнуснейшей действительности, которую рабочий класс Парижа должен был одолеть и от которой только он мог избавить общество. Что же касается парламентаризма, то он был умерщвлен своим же собственным триумфом и империей. Рабочему классу оставалось только — не воскрешать его.

Рабочие должны были разбить не более или менее незавершенную форму правительственной власти старого общества, а саму эту власть в ее последней и исчерпывающей форме — империю. Прямой противоположностью империи была Коммуна.

В своем наиболее простом понимании Коммуна означала прежде всего предварительное разрушение старой правительственной машины в ее центральных пунктах, в Париже и в других больших городах Франции, и замену ее подлинным самоуправлением, которое в Париже и в больших городах, являющихся социальным оплотом рабочего класса, было правительством рабочего класса. Вследствие осады Париж избавился от армии, которая была заменена национальной гвардией, состоящей в основной массе из рабочих Парижа. Восстание 18 марта стало возможным только благодаря такому положению вещей. Этот факт надо было превратить в установленный порядок, и заменить постоянную армию, которая защищает правительство и направлена против народа, национальной гвардией больших городов, то есть народом, вооруженным, чтобы не допустить правительственной узурпации. Коммуна должна была состоять из выбранных всеобщим голосованием по различным округам городских гласных (так как Париж был инициатором Коммуны и служил ее образцом, то мы должны сослаться на него), ответственных и в любое время сменяемых. Большинство их состояло бы, само собой разумеется, из рабочих или признанных представителей рабочего класса. Коммуна должна была быть не парламентарной, а работающей корпорацией, в одно и то же время и законодательствующей и исполняющей законы. Полицейские, бывшие до сих пор орудием центрального правительства, стали бы слугами Коммуны и, подобно должностным лицам всех остальных областей управления, должны были назначаться Коммуной и всегда могли быть смещены ею; все должностные лица, подобно самим членам Коммуны, должны были выполнять свою работу за заработную плату рабочего. Судьи тоже впредь должны были избираться, быть сменяемыми и ответственными. Инициатива во всех вопросах общественной жизни должна была остаться за Коммуной. Словом, все общественные функции, даже те немногие, которые принадлежали бы центральному правительству, выполнялись бы коммунальными чиновниками и, стало быть, под контролем Коммуны. Одно из нелепейших утверждений заключается в том, что центральные функции — не функции правительственной власти над народом, а функции, необходимость которых вызывается главными и общими потребностями страны, — сделались бы невозможными. Эти функции существовали бы, но выполняющие их лица не могли бы, как при старой правительственной машине, встать над действительным обществом, потому что эти функции должны были выполняться коммунальными чиновниками и, стало быть, всегда под действительным контролем. Общественные должности перестали бы быть частной собственностью, пожалованной центральным правительством своим ставленникам. Устранение постоянного войска и правительственной полиции сломило бы материальную силу угнетения. Отделение церкви от государства и экспроприация всех церквей, поскольку они были корпорациями, владевшими имуществом, и изгнание религиозного преподавания из всех общественных школ (одновременно с введением бесплатного обучения) в уединение частной жизни, где оно существовало бы милостыней верующих, освобождение всех учебных заведений от правительственной опеки и порабощения, — все это должно было сломить силу духовного угнетения, сделать науку не только доступной для всех, но и свободной от оков правительственного гнета и классовых предрассудков. Муниципальные налоги устанавливались и взимались бы Коммуной, налоги для общегосударственных целей взимались бы коммунальными должностными лицами и расходовались бы самой Коммуной на общие нужды (их расходование на общие нужды контролировалось бы самой Коммуной).

Правительственная сила подавления и власти над обществом была бы таким образом сломлена благодаря уничтожению ее чисто угнетательских органов, а функции, правомерно принадлежащие правительственной власти, должны были осуществляться не органами, стоящими над обществом, а ответственными слугами самого общества.

Борющемуся, трудящемуся, мыслящему Парижу, наэлектризованному энтузиазмом исторической инициативы и исполненному героизма происходящего, новому обществу, рождающемуся в муках, противостоит в Версале старое общество, мир традиционного лицемерия и нагромождения лжи. Его истинный представитель — это помещичье Собрание, заполненное косноязычными вампирами всех отживших режимов, в которых последовательно воплощалось классовое господство во Франции; их глава — дряхлый шут парламентаризма, а их меч — в руках бонапартистских capitulards, бомбардирующих Париж на глазах у своих прусских победителей.

Горы развалин, которыми при падении Второй империи оказалась покрыта Франция, для них — только благоприятная возможность откапывать и вытаскивать наружу весь хлам прежних развалин — хлам легитимизма или орлеанизма.

Пламя жизни они стараются разжечь в атмосфере, отравленной могильным тлением всех эмиграции прошлого. (Самый воздух, которым они дышат, отравлен могильным тлением всех эмиграций прошлого.)