Вернуться к тому, что предшествовало централизованной государственной машине, сделаться более или менее независимыми от ее префектов и министров и заменить ее провинциальным и местным вотчинным влиянием помещичьих усадеб — вот чего они действительно хотят. Они стремятся к реакционной децентрализации Франции. Париж же желает заменить ту централизацию, которая сослужила службу в борьбе против феодализма, но затем превратилась в единство чисто искусственного целого, опирающегося, на жандармов, на красное и черное воинство, подавляющего жизнь действительного общества, тяготеющего над ним, как кошмар, придающего Парижу «кажущееся всемогущество» благодаря тому, что оно включает в себя Париж и не включает провинцию, — заменить эту единую Францию, существующую вне французского общества, политическим объединением самого французского общества при помощи коммунальной организации.

Действительными сторонниками разрушения единства Франции являются поэтому депутаты «помещичьей палаты», которые восстают против единой государственной машины, поскольку она умаляет их собственное местное значение (их сеньоральные права), поскольку она является антагонистом феодализма.

Париж же стремится разрушить эту искусственную унитарную систему, поскольку она является антагонистом действительного, живого единства Франции и простым орудием классового господства.

Люди, решительно ничего не понимающие в существующей экономической системе, еще менее способны, конечно, понять что-нибудь в отрицании этой системы рабочими. Они не могут, конечно, понять, что социальное преобразование, к которому стремится рабочий класс, есть необходимое, историческое, неизбежное порождение самой же нынешней системы. Они говорят в предостерегающем тоне об угрозе уничтожения «собственности», потому что в их глазах их нынешняя классовая форма собственности — преходящая историческая форма — и есть сама собственность, и уничтожение этой формы было бы поэтому уничтожением собственности. Как теперь они защищают «вечность» капиталистического господства и системы наемного труда, так они защищали бы, если бы жили во времена феодализма или рабства, феодальную систему или систему рабства, как основанную на природе вещей, как возникающую из самой природы; они произносили бы неистовые тирады против связанных с этими общественными системами «злоупотреблений», но в то же время на все предсказания об уничтожении этих систем они отвечали бы с высоты своего невежества догмой об их «вечности», о том, что они исправляются «моральным сдерживанием» («ограничениями»).

Они так же правы в своей оценке целей рабочего класса Парижа, как г-н Бисмарк в своем заявлении, что Коммуна стремится к прусскому городскому устройству.

Жалкие люди! Они даже не знают, что всякой общественной форме собственности соответствует своя мораль и что та форма общественной собственности, которая превращает собственность в атрибут труда, отнюдь не создавая индивидуальных «моральных ограничений», освободит «мораль» индивидуума от ее классовой ограниченности.

Как дыхание народной революции преобразило Париж! Февральскую революцию прозвали революцией морального презрения! Она была провозглашена под крики народа: A bas les grands voleurs! A bas les assassins! [«Долой крупных воров! Долой убийц!». Ред.]. Таково было настроение народа. Что касается буржуазии, то она добивалась лишь большего простора для коррупции! Она получила полный простор для коррупции при Луи Бонапарте (Наполеоне Малом). Париж, этот гигантский город, город исторической инициативы, был превращен в Maison doree для тунеядцев и мошенников всего мира — в космополитический притон! После исхода «высших слоев населения» на сцене снова появился Париж рабочих, героический, самоотверженный, полный энтузиазма в сознании своей геркулесовой задачи! В морге ни одного трупа, полная безопасность на улицах. В Париже никогда не было большего спокойствия. Вместо кокоток — героические женщины Парижа! Мужественный, суровый, борющийся, трудящийся, мыслящий Париж! Великодушный Париж! Перед лицом каннибализма своих врагов он только принимает меры, чтобы арестованные им лица не могли нанести вреда! Чего Париж не хочет более терпеть, так это существования кокоток и хлыщей. Он исполнен решимости либо выгнать вон, либо переделать эту бесполезную, скептическую и эгоистичную породу людей, которая завладела гигантским городом, чтобы пользоваться им как своей собственностью. Ни одна знаменитость империи не будет вправе сказать; «Париж очень приятен в лучших кварталах, но в остальных местах в нем слишком много бедняков».

(«Verite» 23 апреля):

«Число преступлений в Париже поразительно уменьшилось. Нет воров и кокоток, нет убийств и нападений на улицах: все консерваторы бежали в Версаль!»

«Не было зарегистрировано ни одного ночного нападения даже в наиболее отдаленных и малолюдных кварталах, с тех пор как граждане сами выполняют обязанности полиции».

Эта партия

«признает только три средства: иноземное вторжение, гражданскую войну и анархию... Такое правительство никогда не будет правительством Франции». (Палата депутатов, 5 января 1833 г.)

И этот же самый Трошю заявил в своей знаменитой программе: «Губернатор Парижа никогда не капитулирует», а Жюль Фавр в своем циркуляре: «Ни одного камня наших крепостей, ни одной пяди нашей земли», — равно как и Дюкро: «Я вернусь в Париж либо мертвым, либо победителем». Впоследствии он нашел в Бордо, что его жизнь необходима для подавления парижских «мятежников». (Эти негодяи знают, что в своем бегстве в Версаль они оставили в Париже доказательства своих преступлений, и для уничтожения этих доказательств они не остановились бы перед превращением Парижа в груду развалин, затопленную морем крови.) (Манифест к провинции, распространявшийся с воздушного шара[436].)

«Единство, которое навязывалось нам до сих пор империей, монархией и парламентаризмом, есть не что иное, как централизация, деспотическая, неразумная, произвольная и тягостная. Политическое единство, которого желает Париж, есть добровольное объединение всей местной инициативы...» центральная делегация от федеральных коммун. «Конец старого правительственного и клерикального мира, милитаризма и бюрократии, спекуляции, монополий и привилегий, — всего, чему пролетариат был обязан своим рабством, а страна — своими бедствиями и катастрофами». (Прокламация Коммуны от 19 апреля.)[437]

20000 жандармов (собранных в Версаль со всей Франции, во время империи их общее число составляло 30000 человек) и 12000 парижских полицейских — такова основа наилучшей из армий, которую когда-либо имела Франция.

«Республиканские депутаты Парижа не протестовали ни против бомбардировки Парижа, ни против казней пленных на месте, ни против клеветы на народ Парижа. Напротив, своим присутствием в Собрании и своим молчанием они дали свое благословение всем этим действиям, поддержав их тем авторитетом, которым они пользовались как члены республиканской партии. Они сделались союзниками и сознательными сообщниками монархической партии. Мы объявляем их предателями, изменившими своим мандатам и республике» (Генеральная ассоциация защитников республики[438]) (9 мая).

«Централизация приводит к апоплексии в Париже и к отсутствию жизни во всех других местах» (Ламенне).

«Теперь все тяготеет к центру, и этот центр есть, так сказать, само государство» (Монтескье)[439].