«Люди порядка», парижские реакционеры, трепетавшие от страха перед народной победой — сигналом к возмездию, — были крайне изумлены действиями восставших, находившимися в удивительном противоречии с их собственными традиционными способами праздновать поражение народа. Даже полицейских не только не обезоружили и не арестовали, а широко раскрыли перед ними ворота Парижа, чтобы они могли благополучно удалиться в Версаль. «Людей порядка» не только оставили в покое, но им дана была возможность объединиться и беспрепятственно захватить сильные позиции в самом сердце Парижа. Эту снисходительность Центрального комитета и это великодушие вооруженных рабочих они, конечно, истолковали просто как сознание рабочими своего бессилия. Вот почему у партии порядка явился план — попробовать под видом якобы «невооруженной» демонстрации добиться того, чего четыре дня до этого не достиг Винуа со своими пушками и митральезами. Из богатейших кварталов появилась шумная толпа «благородных господ»; она состояла из всяких petits creves [хлыщей, пшютов. Ред.], а во главе ее были такие выкормыши империи, как Геккерен, Кётлогон, Анри де Пен и т. д. Эти люди двинулись вперед в походном порядке, с криками: «Долой убийц! Долой Центральный комитет! Да здравствует Национальное собрание!», оскорбляя и обезоруживая отдельные посты национальной гвардии, встречавшиеся им по пути. Когда они, наконец, вышли на Вандомскую площадь, то попытались, выкрикивая непристойные ругательства, вытеснить национальных гвардейцев из здания их генерального штаба и силой прорваться сквозь их ряды. На выстрелы из револьверов им ответили обычными sommations [требованием разойтись. Ред.] (французский эквивалент для английского чтения акта о беспорядках), по этого оказалось недостаточно, чтобы остановить нападающих. Тогда генерал национальной гвардии[Бержере. Ред.] c командовал стрелять, и мятежники обратились в беспорядочное бегство. Два убитых и восемь тяжело раненных национальных гвардейцев и улицы, по которым бежали мятежники (обращенные в бегство господа), усеянные револьверами, кинжалами и палками со стилетами, ясно показывали «безоружный» характер их «мирной» демонстрации. Когда 13 июня 1849 г. парижская национальная гвардия в знак протеста против разбойничьего нападения французских войск на Рим, устроила действительно невооруженную демонстрацию, Шангарнье, генерал партии порядка, рубил демонстрантов саблями, топтал их копытами своей кавалерии и расстреливал. Тотчас же было объявлено осадное положение, начались новые аресты, ссылки, — новое царство террора. Но «низшие классы» поступают в таких случаях иначе. Никто не преследовал обращенных 22 марта в бегство господ, им дали беспрепятственно удалиться, не были они позже вызваны также и к судебному следователю (juge d'instruction), так что спустя два дня они смогли устроить уже «вооруженную» демонстрацию под предводительством адмирала Сессе. И даже после жалкого провала этого второго их восстания им дали возможность, как всем другим гражданам Парижа, испытать свои силы на выборах в Коммуну. Потерпев поражение в этом бескровном бою, они очистили, наконец, Париж от своего присутствия, беспрепятственно совершив исход, увлекая за собой кокоток, всякие городские подонки и прочие опасные элементы населения города. Убийство «безоружных граждан» 22 марта — сказка, которую никогда не посмели повторять даже г-н Тьер и его «помещичья палата», предоставив это исключительно лакеям европейской журналистики.

Если можно найти какую-нибудь ошибку в поведении Центрального комитета и парижских рабочих по отношению к этим «людям порядка», начиная с 18 марта и до момента их исхода, то эта ошибка заключалась в чрезмерной умеренности, граничившей с нерешительностью.

Посмотрим теперь на оборотную сторону медали! После неудачи своего внезапного ночного нападения на Монмартр партия порядка в начале апреля начала свою регулярную кампанию против Парижа. Винуа, бежавший из Парижа, получает от Тьера большой крест ордена Почетного легиона за то, что он положил начало гражданской войне декабрьскими приемами, за хладнокровное истребление взятых в плен солдат линейных войск и за подлое убийство нашего храброго друга Дюваля. Галиффе, сутенер женщины, столь известной своими бесстыдными маскарадными костюмами на оргиях Второй империи, хвастается в официальной прокламации трусливым убийством нескольких парижских национальных гвардейцев вместе с их лейтенантом и капитаном, предательски захваченных врасплох. Жандарма Демаре наградили орденом за то, что он, как мясник, изрубил рыцарски великодушного Флуранса; об «ободряющих» подробностях его смерти Тьер торжествующе сообщил Собранию. С чудовищно нелепым упоением мальчика с пальчик, играющего роль Тимура-Тамерлана, Тьер отказался признать за людьми, «взбунтовавшимися» против его карликового величия, все обычные права воюющей стороны, даже право «неприкосновенности перевязочных пунктов».

Когда Коммуна опубликовала 7 апреля свой декрет о репрессиях, в котором объявлялось, что ее обязанность защищать себя от каннибальства версальских разбойников и требовать око за око и зуб. за зуб, — тогда расстрелы версальских пленных были приостановлены, хотя и не прекратилось зверское обращение с пленными, о которых Тьер говорит в одном из своих бюллетеней, что

«никогда опечаленный взор честных людей еще не видел более бесчестных представителей бесчестной демократии».

Но как только Тьер и его генералы — герои декабрьского переворота — узнали, что декрет Коммуны был лишь простой угрозой, что были пощажены даже шпионы-жандармы, пойманные в Париже переряженными в национальных гвардейцев, и полицейские, схваченные с разрывными бомбами, — тотчас же стали в массовых масштабах применяться прежние методы, которые применяются и по сей день. Национальные гвардейцы, сдавшиеся в Бель-Эпине превосходившему их по численности peloton [взводу. Ред.] конных стрелков, были затем расстреляны поодиночке сидевшим верхом на лошади капитаном этих стрелков; дома, в которых укрывались солдаты парижских войск и национальные гвардейцы, жандармы окружали, обливали керосином и поджигали; обугленные трупы были извлечены впоследствии парижскими санитарными отрядами; гибель в редуте Мулен-Саке национальных гвардейцев, предательски захваченных врасплох и заколотых штыками в своих постелях (коммунары, захвачены врасплох, сонными, в своих постелях); кровавая расправа (массовые расстрелы) в Кламаре, расстрел на месте пленных, носивших форму линейных войск, — все эти подвиги, о которых развязно повествует Тьер в своих бюллетенях, представляют собой лишь отдельные эпизоды этого мятежа рабовладельцев! Но не нелепо ли приводить отдельные факты зверской жестокости перед лицом нынешней гражданской войны, затеянной версальскими заговорщиками среди развалин Франции по самым низким мотивам классового своекорыстия, перед лицом бомбардировки Парижа, которая ведется под покровительством Бисмарка, на глазах у его солдат! Небрежный тон, в каком Тьер сообщает обо всем этом в своих бюллетенях, подействовал на нервы даже газеты «Times», не отличающейся особенной чувствительностью. А впрочем все это, как говорят испанцы, «в порядке вещей». Вся борьба господствующих классов против классов производящих, когда они угрожают их привилегиям, изобилует такими же ужасами, хотя никогда еще в ней не проявлялась такая чрезмерная гуманность со стороны угнетенных и лишь в редких случаях проявлялась такая крайняя низость их противников... Тьер всегда придерживался старой аксиомы средневековых странствующих рыцарей, что всякое оружие хорошо в борьбе против плебея.

«L'Assemblee siege paisiblemeut» [«Собрание мирно заседает». Ред.], — пишет Тьер префектам.

Инцидент в Бель-Эпине, недалеко от Вильжюифа, заключался в следующем: 25 апреля четыре национальных гвардейца были окружены отрядом конных стрелков, которые предложили им сдаться и сложить оружие. Ввиду того, что сопротивление было бесполезно, они повиновались, и стрелки не тронули их. Вскоре после этого подскакал на лошади, несущейся во весь опор, капитан отряда; этот офицер, достойный служить под командованием Галиффе, расстрелял поодиночке пленных из револьвера и затем уехал со своим отрядом. Трое из гвардейцев были убиты, а один, по имени Шеффер, тяжело раненный, остался жив и был впоследствии доставлен в госпиталь в Бисетре. Коммуна направила туда комиссию, чтобы получить показания умирающего, которые комиссия и опубликовала в своем отчете. Когда один из парижских членов Собрания сделал по поводу этого доклада запрос военному министру, депутаты «помещичьей палаты» заглушили его слова криком и не дали министру отвечать. Было бы оскорблением для их «славной» армии — не совершать убийства, а говорить о них.