Посередине была сложена огромная русская печь, которая делила дом как бы на две половины – спальню и горницу. Нас всех они в горнице поместили, прямо под образа. И ни-ни, не шевелись и не двигайся! Боялись, что кто-нибудь из наших ребят шустрее их окажется и в окно выпрыгнет. Сами в спальне, где кровати хозяек стояли, на постой расположились. Совещание устроили. Тихо так, едва слышно было. А если у нас хоть писк какой-нибудь раздавался, тут же кричали, что убьют.

– А как же они власти оповестили?

– Выпустили одного парнишку, местного, с требованиями к властям. Сидеть на полу было очень тяжело. Особенно для меня. Когда Кирилла Петровича они согласились вместо меня взять, я подняться на ноги не могла. Отекли и не двигаются. От сидения или от стресса, сама не знаю. Они не соглашались поначалу даже, чтобы дети мне помогли. Боялись, что со мной кто-нибудь выскользнет.

– А он... он что делал, когда вы его последний раз видели? – Оля едва сдерживала рыдания.

– Стихи читал.

– Стихи? – Завуч и Оля округлили глаза.

– Ну да, Блока, Есенина, Симонова. Они ему разрешили, чтобы детей успокоить. Они ведь еще не старые оба. Один парень совсем молодой, лет двадцать с небольшим. Второй за тридцать. Заломов, перед тем как к нам попасть, все о них разузнал, кто они такие, за что сидели и так далее. Оказалось, что молодому парню на зону девушка письмо написала, что ждать его не будет, другого нашла.

– Он бузить, наверное, начал. – Завуч, живущая здесь долго, не понаслышке знала местные нравы. – Остальных взбудоражил. Так часто бывает. Его, чтобы бунт в лагере не возник, – в карцер. Они после этого озлобляются, как звери лютые становятся. Подговорил кого-нибудь из корешей, охрану могли убить и сбежали. Вот кто их на этот дом навел? А возможно, случайность? Дом на окраине, у самого леса.

– Как же вы все-таки вышли оттуда? – Оле хотелось знать все до мельчайших подробностей.

– Когда Кирилл Петрович «Письмо к матери» есенинское читал, они, видно, прислушиваться стали. Один даже, расчувствовавшись, спросил, в состоянии ли я доползти до дверей. А я не могла! Ноги словно чужие стали, отнялись, и все! А там ведь еще дальше самой идти – сени, крыльцо. Потом Кирилл Петрович прочитал строчки из стихотворения Симонова:

– Это о предательстве солдатской жены, которая не пожелала дожидаться его с фронта? – закивала завуч.

– Ну да. Так после этого тот самый, что первый раз приходил, говорит мне: «Давай, мать, я тебе подняться помогу». И довел меня до дверей.

– Аж в сени вас вывел, – добавила завуч. – Вас там сразу за дверьми на крыльце подобрали.

– Да, я попробовала со ступенек сползти. Мне совсем плохо сделалось. Дальше кто-то меня подобрал, военные какие-то и в управу отвезли. Все выспрашивали про дислокацию, будто сейчас война: где бандиты расположились, где ребята?

– А он, Кирюшенька... он остался! – Оля не могла больше сдерживаться. Слезы сами катились из глаз. Обида переполняла все ее существо. – Как, как такое могло случиться именно с ним? – с досадой повторяла она вслух. – В день нашей свадьбы! Этого не может быть! За что это мне?

– Военная часть вся в полном составе здесь, – успокаивала завуч Олю.

– ОМОН?

– У нас тут никакого ОМОНа нет. Солдатиков понагнали. Может, спецотряд МВД прибудет. Когда в колониях бунт начинается, всегда спецотряд приезжает.

– Они его спасут? – Оле хотелось услышать твердое «да».

Женщины переглядывались, будто знали то, чего не хотели рассказать Оля.

– Корреспонденты отовсюду понаехали, – как бы разговаривая сама с собой, бормотала завуч, – их не подпускают, дом окружили со всех сторон.

Оля, испуганно поднимая глаза то на одну, то на другую коллегу, ожидала услышать от них что-то еще.

– Выпейте чайку, я его на брусничном листе заварила, – уговаривала Олю завуч, показывая на самовар.

Оля мотала головой.

– А ребята у вас такие дружные. И о Кирилле Петровиче заботятся. Особенно девочки! – чувствуя себя виноватой перед Олей, пробовала утешать пожилая учительница.

– Да-да, я знаю. Ездила с ними в летний лагерь, – механически отвечала Оля, думая о своем. Зачем, зачем он полез в это пекло? Подумал ли он о ней в тот момент, когда принимал решение? Бросить все: свадьбу, их любовь и ее, Олину, жизнь. Как он мог?

– Если не договорятся с зэками, то штурмовать будут... – Завуч, нервно постукивая карандашом по столу, вновь принялась размышлять вслух.

– Когда? – с ужасом вскинулась Оля.

– Ночью... Это ночью обычно происходит.

– Они договорятся, обязательно договорятся, зачем штурм? – вскочив, раскричалась Оля. И вдруг, приняв решение, твердо объявила: – Я должна туда пойти.

– Военные вас не пустят.

– Я все объясню, скажу, что я...

– Ну что, что вы скажете? Туда даже родителей наших местных детей не подпускают.

«Действительно, что я могу сказать: учительница, коллега по работе? Любовница? Нет, невеста! Какое-то идиотское слово – невеста. С невестами так не поступают. На невестах женятся. А он решил... нет, не буду даже думать о том, что он решил. Он решил, что дети важнее, чем я! Вот!» – проносилось у Оли в голове.

Звонок мобильного телефона отвлек ее от печальных мыслей.

– Ба, это ты?! – На лице девушки было написано разочарование.

Она все еще ждала звонка от Кирилла. Не важно, что ей рассказывали, как бандиты у всех отняли сотовые. Да и батарейки, наверное, давно уже сели. Она все равно продолжала надеяться.

Бабушка говорила о сильном мужском характере, о том, что настоящий мужчина должен был поступить именно так, пыталась когда-то объяснить ей именно это.

– Ничего не помню. Не хочу помнить! – кричала Оля.

Татьяна, как могла, утешала внучку. Но слова утешения не действовали. Трубку перехватил отец. Услышав дрожащий голос Оли, он по-военному отдал приказ:

– Коль сама приехала, не раскисать!

Мама спросила: ела ли она что-нибудь? Взяла ли теплые вещи? Где будет спать?

– Я не буду спать, – злясь на себя и на всех, огрызнулась Оля. – Почему ты не спрашиваешь, где и как будет спать он?

Мама вздохнула и пожелала ей удачи.

– Выпейте, Олечка, таблетку, – предложила учительница истории, видя, как та мается и не находит себе места.

– Что это? – не взглянув на упаковку, вскинулась Оля.

– От сердца, от нервов, вы успокоитесь, все пройдет.

– Давайте. – Оля проглотила лекарство.

Через полчаса прямо за столом в директорском кабинете Оля, положив голову на руки, задремала. Ей снилась свадьба, Маша с Дашей, несущие свадебный шлейф ее платья. И Лелька. Она что-то кричит и тормошит Олю.

– Просыпайтесь! – кричали обе женщины. – Все кончилось! Их освободили!

– Жив? – разомкнув глаза, спросила Оля.

– В больницу районную всех увезли, – сказала московская коллега.

– Всех? – удивилась Оля.

– Кто ранен, – пояснила завуч местной школы.

– Значит, он... – Не договорив, Оля выскочила на улицу.

– Погодите, я мужу позвоню, до больницы десять верст...

– Ну и что?

– По бездорожью, – добавила завуч. – У нас «газик» военный. Списанный купили. А впрочем, звонить не буду, пойдемте прямо ко мне. Я мужа подниму.

«Газик» трясся по ухабам, подпрыгивая и урча.

Наконец лесная дорога закончилась, показались кирпичные двухэтажные строения.

– Санчасть, – пояснила завуч. – Нам туда.

Они подъехали к основному корпусу, где затертая надпись гласила: «Приемный покой».

Выскочив из машины, Оля ворвалась в здание. В приемном покое ни души.

Дальше в памяти фрагменты, как несмонтированная кинопленка.

– Где все? – кричит она и рвется в одну за другой запертые двери. Вылетев в коридор, где что-то мелькает, еще раз кричит в пустоту: – Где Заломов?