– Он был с водителем?
– Нет. Сам за рулем.
– Почему?
– Да не знаю я почему!
– Может, с сердцем стало плохо?
– Может. Я же тебе говорила. А может... – Танька замолчала.
– Что ты молчишь?
– Мне, кажется, на него кто-то наехал.
– В каком смысле?
– Еще не знаю... в каком.
– Диктуй адрес, я сейчас к нему приеду.
– Это за городом, но близко от Москвы. Надя, не говори ему о Юле.
– Что я, с ума сошла?!
– Надя, мне кажется, что это она...
– Мало ли чего тебе кажется.
Я отключилась от Тани и попросила маму принести мне водички.
– Доченька, что с тобой?
– Отец... нет, отца... все, я поехала.
– Тебе нельзя в таком виде за руль. Ты совсем плохая. Скажи наконец, что произошло с отцом?
– Он в аварию попал. Мам, поехали со мной!
– Конечно-конечно.
Я увидела, как у мамы тряслись руки, пока она бессмысленно надевала на себя сначала одну ненужную вещь, потом другую.
– Может, что-нибудь из фруктов. – Она подошла к вазе с апельсинами.
– Какие фрукты! Он в реанимации.
Теперь уже я несусь к маме со стаканом воды.
Мы вышли на улицу и немного успокоились. Гнать машину было невозможно – кругом пробки. Через час выбрались из города.
Что могло случиться с отцом?
– На него наехал грузовик. – Это я разговариваю с санитаром. – Возможно, выскочил на встречную полосу и заснул, возможно, был сердечный приступ.
– А гаишники что сказали?
– Мы с ними не разговаривали. Приехали, забрали и увезли. – Санитар говорит буднично – привык.
Мама назвалась женой, поэтому ее впустили в реанимацию. Ее не было минут сорок. Все это время я думала, могла ли Юля организовать все это. Когда мама вышла, я уже была никакая.
– Ты поезжай домой. Врачи говорят, что все будет нормально. Хорошо, больница оказалась рядом, – говорит мама дрожащими губами.
– Мам, он тебя узнал? Мама заплакала.
– Значит, узнал.
– Он просит посидеть с ним. Я останусь тут на ночь.
– Можно, я взгляну на него?
– Конечно.
Я зашла в маленькую двухместную палату, где лежали два человека: женщина и мужчина.
– Как же так? – спросила я сестру, вспомнив шикарный центр в Америке.
– Нам не до жиру, спасибо, что есть аппаратура, а то, что люди разнополые, так им все равно сейчас.
– Папа. – Я наклонилась над мужчиной, замотанным бинтами. Он шевелил губами и звал Олю.
– Он под наркозом, пока не соображает.
– Очень даже соображает, раз Олю зовет, – сказала я и, погладив руку отца, вышла из палаты на поиски врача.
– Хотите забрать? – безразлично спросил меня мужчина лет тридцати, которого я нашла в курилке. – В ЦКБ переведете?
– Почему в ЦКБ?
– На таких тачках, как у него, только в ЦКБ лечатся. Спасибо подушкам безопасности, а то бы вам сейчас не сюда нужно было бы приезжать.
– Он сильно покалечен?
– Нет, не беспокойтесь. Переломы, конечно, имеются, но, как у нас говорят, жизненно важные органы не задеты.
Я полезла за деньгами.
– Потом расплатитесь, когда вылечим. Я вам его забирать не советую. Себя неудобно хвалить, но скажу так: я хороший врач, поэтому остался работать здесь. У вас там, в Москве, все только за бабки... А у нас здесь, в провинции, мы хотим иметь настоящую практику. Если потом, когда вылечу, заплатите, не откажусь. Вижу, вы денежные. С бедных не беру. Вот если ваша мама останется и поухаживает, ему это поможет. У нас с персоналом плохо. – Потом, будто засомневавшись в чем-то, спросил: – А она и есть Оля?
– Да.
– Он все время, пока мы его везли, все Олю звал, я так и подумал, когда ее увидел, что это она. Глаза у нее такие... – Он не договорил. – Некоторым ведь и позвать некого. Мужиков привозят, им лет пятьдесят, богатые, в костюмах дорогих, а они маму зовут. Денег заработали, всего накупили, а когда плохо, и позвать-то некого. – Он повторился и продолжил: – Если так, значит, счастья нет! Ну ладно, я пошел. – Доктор потушил сигарету. – До свидания. Оставляйте Олю, ему это поможет!
Глава двадцать четвертая
Я помчалась на склад, думая о несчастном Максиме, который так влип.
Это был огромный ангар, разделенный на множество отсеков, которые мелкие фирмы вроде нашей арендовали. Я припомнила наш номер и вошла.
Максим с бледным, как у каторжника, лицом сидел за раскладным пластмассовым столиком и сосредоточенно что-то заносил в журнал.
В непроветриваемом, загроможденном коробками помещении не было окон. Напольная лампа на длинной ноге, что-то вроде торшера, заменяла дневной свет, точнее, белый.
А под лампой – я не поверила своим глазам – в амфоре пышными алыми цветами вовсю цвел мой цветок любви.
– Это о-он? – Я присела на корточки возле этого чуда.
– Да, помните, когда мы только познакомились, шел дождь.
– Помню.
– Вы собирались его выкинуть, чтобы потом не расстраиваться.
– Да.
– Я попросил у вас разрешения его забрать себе.
– Припоминаю. – С тех пор произошло столько событий, что воспроизводились они с трудом.
– Потом, когда Влад со мной так поступил, – Максим обвел глазами свое заточение, – я решил его из дома принести сюда, чтобы он напоминал мне о вас. – Максим хотел еще что-то объяснить, но не стал. Я и так догадалась, о чем он промолчал. – И вот он зацвел...
– Раньше он у тебя тоже цвел?
– Нет, только на днях. – Максим схватился за голову и рассмеялся: – Он почувствовал, что вы вернетесь! Точно почувствовал. Теперь он ваш. – Максим приподнял цветок и протянул его мне. – Теперь вы знаете, как мы вас ждали... мы вдвоем.
Я посмотрела на Максима и подумала, как хорошо, что у меня есть он, тот, на кого всегда можно положиться.
И еще я думала, что женская любовь капризна, как этот цветок.
Холодный ветер измен сносит замерзшие от мороза лепестки. Недоверие, обман – листья желтеют, хиреет и засыхает цветок.
Но стоит вдохнуть в него тепло беззаветной преданности, терпения и веры, цветок любви наполняется живительной влагой, поднимаются листики, набухают бутоны, и наконец вспыхивают огненным цветом отзывчивые на добро и заботу алые соцветия.
– Раздевайся.
– Прямо здесь?
– Да.
Он медленно стянул с себя рабочую куртку, оставшись в майке и брюках.
– Я... я только из-за вас. Знал, что вы рано или поздно... – Я видела, как он рад.
– Давай дальше.
Загорелое мальчишеское тело без накачанных мышц, узкий торс, обыкновенная человеческая грудь. А в ней – я дотронулась до ее левой части ладонью – бьется обыкновенное человеческое сердце. Бьется гулко, даже отдается у меня в ушах: тук... тук... тук...
– Давай дальше.
– Как дальше? – спросил, смущаясь, Максим.
– Снимай брюки.
– Может быть... в раздевалке? У меня там одежда.
Я покачала головой. Пусть думает, что у меня вот такой бзик. У меня действительно бзик.
Расстегнув пояс, он перешагнул через штанины.
– Идем. – Я схватила его за запястье и, ощущая, как бьется пульс, потащила из зала.
Он оглянулся на свою рабочую форму, словно прощаясь, прежде чем оставить ее в зале. Мы дошли до шкафчиков, там его одежда. Худенький, как тростинка, он стоит передо мной и во все глаза таращится, стараясь понять, что происходит. Ноги длинные, как у жирафа, подаренного мне Владом.
Действительно, длина ног важна у мужчин, так же как у женщин. Вот Влад, зная, что он коротконожка, прибегал к разным хитростям: туфли на каблуках носил, а когда работал в таможне, фуражку с высоким козырьком. Он сдвигал ее на затылок, отчего казался выше, стройнее, а от того и ноги длиннее. Максим был высокий и стройный от природы, без всяких ухищрений.
Стоя почти вплотную, потому что площадь раздевалки не позволяла отодвинуться, я ощущаю каждую клеточку его тела. Несмотря на кучу неприятностей, злость, обиды, его волнение, его радость, что я тут, передаются сильно-сильно. Я опустила глаза: то, что я вижу, не вызывает сомнений. Он хочет меня. Я беру в ладони его лицо и притягиваю к себе. Когда мы целовались, кто-то ввалился в раздевалку и тут же выскочил вон. Я была благодарна Максиму за верность, я желала его, как никого. Бабник и подлый обманщик Влад, рациональный американец Стив – все это у меня в прошлом. Это прошлое не вернется никогда. Максим – единственный человек, который преданно ждал меня и был ради меня готов на все. Даже грузчиком работать в моей фирме. Это чего-то стоит! Но он еще не знает, что я не одна.