– Он был с водителем?

– Нет. Сам за рулем.

– Почему?

– Да не знаю я почему!

– Может, с сердцем стало плохо?

– Может. Я же тебе говорила. А может... – Танька замолчала.

– Что ты молчишь?

– Мне, кажется, на него кто-то наехал.

– В каком смысле?

– Еще не знаю... в каком.

– Диктуй адрес, я сейчас к нему приеду.

– Это за городом, но близко от Москвы. Надя, не говори ему о Юле.

– Что я, с ума сошла?!

– Надя, мне кажется, что это она...

– Мало ли чего тебе кажется.

Я отключилась от Тани и попросила маму принести мне водички.

– Доченька, что с тобой?

– Отец... нет, отца... все, я поехала.

– Тебе нельзя в таком виде за руль. Ты совсем плохая. Скажи наконец, что произошло с отцом?

– Он в аварию попал. Мам, поехали со мной!

– Конечно-конечно.

Я увидела, как у мамы тряслись руки, пока она бессмысленно надевала на себя сначала одну ненужную вещь, потом другую.

– Может, что-нибудь из фруктов. – Она подошла к вазе с апельсинами.

– Какие фрукты! Он в реанимации.

Теперь уже я несусь к маме со стаканом воды.

Мы вышли на улицу и немного успокоились. Гнать машину было невозможно – кругом пробки. Через час выбрались из города.

Что могло случиться с отцом?

– На него наехал грузовик. – Это я разговариваю с санитаром. – Возможно, выскочил на встречную полосу и заснул, возможно, был сердечный приступ.

– А гаишники что сказали?

– Мы с ними не разговаривали. Приехали, забрали и увезли. – Санитар говорит буднично – привык.

Мама назвалась женой, поэтому ее впустили в реанимацию. Ее не было минут сорок. Все это время я думала, могла ли Юля организовать все это. Когда мама вышла, я уже была никакая.

– Ты поезжай домой. Врачи говорят, что все будет нормально. Хорошо, больница оказалась рядом, – говорит мама дрожащими губами.

– Мам, он тебя узнал? Мама заплакала.

– Значит, узнал.

– Он просит посидеть с ним. Я останусь тут на ночь.

– Можно, я взгляну на него?

– Конечно.

Я зашла в маленькую двухместную палату, где лежали два человека: женщина и мужчина.

– Как же так? – спросила я сестру, вспомнив шикарный центр в Америке.

– Нам не до жиру, спасибо, что есть аппаратура, а то, что люди разнополые, так им все равно сейчас.

– Папа. – Я наклонилась над мужчиной, замотанным бинтами. Он шевелил губами и звал Олю.

– Он под наркозом, пока не соображает.

– Очень даже соображает, раз Олю зовет, – сказала я и, погладив руку отца, вышла из палаты на поиски врача.

– Хотите забрать? – безразлично спросил меня мужчина лет тридцати, которого я нашла в курилке. – В ЦКБ переведете?

– Почему в ЦКБ?

– На таких тачках, как у него, только в ЦКБ лечатся. Спасибо подушкам безопасности, а то бы вам сейчас не сюда нужно было бы приезжать.

– Он сильно покалечен?

– Нет, не беспокойтесь. Переломы, конечно, имеются, но, как у нас говорят, жизненно важные органы не задеты.

Я полезла за деньгами.

– Потом расплатитесь, когда вылечим. Я вам его забирать не советую. Себя неудобно хвалить, но скажу так: я хороший врач, поэтому остался работать здесь. У вас там, в Москве, все только за бабки... А у нас здесь, в провинции, мы хотим иметь настоящую практику. Если потом, когда вылечу, заплатите, не откажусь. Вижу, вы денежные. С бедных не беру. Вот если ваша мама останется и поухаживает, ему это поможет. У нас с персоналом плохо. – Потом, будто засомневавшись в чем-то, спросил: – А она и есть Оля?

– Да.

– Он все время, пока мы его везли, все Олю звал, я так и подумал, когда ее увидел, что это она. Глаза у нее такие... – Он не договорил. – Некоторым ведь и позвать некого. Мужиков привозят, им лет пятьдесят, богатые, в костюмах дорогих, а они маму зовут. Денег заработали, всего накупили, а когда плохо, и позвать-то некого. – Он повторился и продолжил: – Если так, значит, счастья нет! Ну ладно, я пошел. – Доктор потушил сигарету. – До свидания. Оставляйте Олю, ему это поможет!

Я помчалась на склад, думая о несчастном Максиме, который так влип.

Это был огромный ангар, разделенный на множество отсеков, которые мелкие фирмы вроде нашей арендовали. Я припомнила наш номер и вошла.

Максим с бледным, как у каторжника, лицом сидел за раскладным пластмассовым столиком и сосредоточенно что-то заносил в журнал.

В непроветриваемом, загроможденном коробками помещении не было окон. Напольная лампа на длинной ноге, что-то вроде торшера, заменяла дневной свет, точнее, белый.

А под лампой – я не поверила своим глазам – в амфоре пышными алыми цветами вовсю цвел мой цветок любви.

– Это о-он? – Я присела на корточки возле этого чуда.

– Да, помните, когда мы только познакомились, шел дождь.

– Помню.

– Вы собирались его выкинуть, чтобы потом не расстраиваться.

– Да.

– Я попросил у вас разрешения его забрать себе.

– Припоминаю. – С тех пор произошло столько событий, что воспроизводились они с трудом.

– Потом, когда Влад со мной так поступил, – Максим обвел глазами свое заточение, – я решил его из дома принести сюда, чтобы он напоминал мне о вас. – Максим хотел еще что-то объяснить, но не стал. Я и так догадалась, о чем он промолчал. – И вот он зацвел...

– Раньше он у тебя тоже цвел?

– Нет, только на днях. – Максим схватился за голову и рассмеялся: – Он почувствовал, что вы вернетесь! Точно почувствовал. Теперь он ваш. – Максим приподнял цветок и протянул его мне. – Теперь вы знаете, как мы вас ждали... мы вдвоем.

Я посмотрела на Максима и подумала, как хорошо, что у меня есть он, тот, на кого всегда можно положиться.

И еще я думала, что женская любовь капризна, как этот цветок.

Холодный ветер измен сносит замерзшие от мороза лепестки. Недоверие, обман – листья желтеют, хиреет и засыхает цветок.

Но стоит вдохнуть в него тепло беззаветной преданности, терпения и веры, цветок любви наполняется живительной влагой, поднимаются листики, набухают бутоны, и наконец вспыхивают огненным цветом отзывчивые на добро и заботу алые соцветия.

– Раздевайся.

– Прямо здесь?

– Да.

Он медленно стянул с себя рабочую куртку, оставшись в майке и брюках.

– Я... я только из-за вас. Знал, что вы рано или поздно... – Я видела, как он рад.

– Давай дальше.

Загорелое мальчишеское тело без накачанных мышц, узкий торс, обыкновенная человеческая грудь. А в ней – я дотронулась до ее левой части ладонью – бьется обыкновенное человеческое сердце. Бьется гулко, даже отдается у меня в ушах: тук... тук... тук...

– Давай дальше.

– Как дальше? – спросил, смущаясь, Максим.

– Снимай брюки.

– Может быть... в раздевалке? У меня там одежда.

Я покачала головой. Пусть думает, что у меня вот такой бзик. У меня действительно бзик.

Расстегнув пояс, он перешагнул через штанины.

– Идем. – Я схватила его за запястье и, ощущая, как бьется пульс, потащила из зала.

Он оглянулся на свою рабочую форму, словно прощаясь, прежде чем оставить ее в зале. Мы дошли до шкафчиков, там его одежда. Худенький, как тростинка, он стоит передо мной и во все глаза таращится, стараясь понять, что происходит. Ноги длинные, как у жирафа, подаренного мне Владом.

Действительно, длина ног важна у мужчин, так же как у женщин. Вот Влад, зная, что он коротконожка, прибегал к разным хитростям: туфли на каблуках носил, а когда работал в таможне, фуражку с высоким козырьком. Он сдвигал ее на затылок, отчего казался выше, стройнее, а от того и ноги длиннее. Максим был высокий и стройный от природы, без всяких ухищрений.

Стоя почти вплотную, потому что площадь раздевалки не позволяла отодвинуться, я ощущаю каждую клеточку его тела. Несмотря на кучу неприятностей, злость, обиды, его волнение, его радость, что я тут, передаются сильно-сильно. Я опустила глаза: то, что я вижу, не вызывает сомнений. Он хочет меня. Я беру в ладони его лицо и притягиваю к себе. Когда мы целовались, кто-то ввалился в раздевалку и тут же выскочил вон. Я была благодарна Максиму за верность, я желала его, как никого. Бабник и подлый обманщик Влад, рациональный американец Стив – все это у меня в прошлом. Это прошлое не вернется никогда. Максим – единственный человек, который преданно ждал меня и был ради меня готов на все. Даже грузчиком работать в моей фирме. Это чего-то стоит! Но он еще не знает, что я не одна.