— Мир велик, а покоя нет. Вот и ищем место безлюдное.

— Скатертью дорога.

Сергей слушал этот многословный пароль и отзыв, а сам следил за Барановским и стариком. Они несомненно были знакомы и раньше, и все-таки не отступали от взаимной проверки.

Старик подошел к носилкам и заглянул под платок, которым было укрыто лицо Барановского.

— Тошка? Что с тобой?

— А, дядя Гнат! Вот и встретились, как в гражданскую. Ранили меня в самом начале, — виновато улыбнулся Барановский сухими губами.

— Ванин вас в поминальную книгу записал. Третий-то кто будет? — спросил старик, оглядывая Сергея.

— Свой, дядя Гнат. Свой.

На просеке показался Ванин, а за ним врач. Носилки перешли в руки подошедших вооруженных людей. Когда Барановского уносили, Сергей еще раз взглянул на лего, и ему стало страшно: нос Антона Антоновича заострился, на губах появились фиолетовые пятна.

На полянке Сергея и Ивана Семеновича радостно встретил председатель колхоза Степаненко и тотчас же повел обедать.

Поздно вечером Сергея вызвали к Ванину, в его землянку. Секретарь райкома при свете коптилки пил чай из эмалированной кружки.

— Хотите чаю? — спросил он Сергея.

— Спасибо. Я уже. Да и не до чая мне сейчас.

— Что-то вы настроены так воинственно?

— Надо же знать, какая судьба меня ожидает. Возможно, вы опять мне скажете: «Вы нам не подходите». Вежливо и удобно.

Ванин отодвинул от себя кружку, достал портсигар и, предложив Сергею папиросу, вздохнул:

— Поздно об этом говорить, хотя и понятна мне ваша обида. Партизаном вы стали раньше нас. Рассказал мне Антон Антонович. Я о другом хотел спросить. Давно вы знаете товароведа райпотребсоюза Карпова?

— Два года. А он что: в партизанском отряде?

— В том-то и дело, что нет. Должен был в Никифоровку привезти медикаменты. Исчез вместе с машиной и грузом. Связные уверяют, что он уехал в сторону Смоленска, но я не могу этому поверить. Что-то очень неправдоподобно. Опасаюсь, не попал бы он в плен.

— Укатил, сволочь, в тыл. Ищите на Урале.

— Не очень ли вы пристрастны к нему?

— Опять! — возмутился Сергей. — Думаете, я из ревности, что ли? Не я же исключал его из партии.

— Как? Он был в партии?

Сергей рассказал о прошлом Карпова. Ванин еще больше забеспокоился. Сергей встал.

— Так куда же вы меня определите? Где же мне быть?

— Вместе будем воевать, Сергей Петрович. Антона Антоновича оперировали час тому назад. А перед операцией, опасаясь, что ему не выдержать, оставил вам рекомендацию в партию.

— Правда? В такой момент обо мне подумал? А как он? Плохо ему?

— Худо. Очень худо нашему Тон Тонычу. Без него будет очень трудно, Сергей Петрович!

У Сергея словно что-то оборвалось в груди.

С двадцать второго июня сорок первого года весь мир с величайшей тревогой следил за событиями на советско-германском фронте. Грандиозная битва, развернувшаяся от Ледовитого океана до Черного моря, приковала внимание всего человечества. Враги советского государства были уверены, что немцы покончат с Советским Союзом в четыре-шесть недель, а друзья были уверены, что Красная Армия разгромит фашистов за два-три месяца. Первые потом не в состоянии были понять причины провала плана молниеносной войны, а вторые — почему советские войска отступают.

Никто в мире не мог упрекнуть советского солдата: мужество, готовность к самопожертвованию советских людей были беспредельны. Никогда история не знала такого массового героизма. И все же советские войска отступали.

Капитана Гусева, находившегося на наблюдательном пункте батареи семидесятишестимиллиметровых орудий, на рассвете позвали к телефону.

Звонил командир полка. Он предупредил, что в первой половине дня следует ожидать мощного наступления немцев на широком участке фронта. Командир полка посоветовал передвинуть минометную батарею поближе к балке, чтобы можно было обстрелять мертвое пространство под обрывом.

— Старую свою родню держи поближе к себе, — сказал полковник, подразумевая батарею семидесятишестимиллиметровых пушек. — На нее придется возложить основную тяжесть по приему гостей.

— Понятно, товарищ ноль сорок пять. Будет выполнено.

Закончив разговор, капитан вызвал к телефону командиров батарей сорокапятимиллиметровых орудий и минометной и отдал распоряжения. Лейтенанта Лаченко не стал будить: пусть поспит, пока есть возможность. Лаченко снова теперь командовал батареей. Мирошниченко пришлось убрать.

«Неужели опять отступать будем?» — с тоской думал капитан. Каждое отступление он воспринимал тяжело, как собственную вину, хотя ни в чем не мог себя упрекнуть. Но как объяснить это тем, кто надеется на тебя, кто не понимает, почему так победно двигаются немцы? Как сказать людям о той страшной тяжести, что гнетет душу?

В первые дни Гусев надеялся, что немцы будут задержаны на линии границ 1939 года. Не вышло.

Гусев долго искал среди немцев классово сознательных людей. И не по наивности, а потому, что верилось в разумность германского народа. Но жизнь оказалась куда сложнее. Немецкие солдаты дрались с убежденной напористостью, они ненавидели все советское.

Временами капитана одолевали сомнения: удастся ли дожить до того времени, когда последний сантиметр советской страны будет очищен от врагов? Слишком много приходилось хоронить товарищей, которые только вчера шагали рядом. В полку не осталось и половины личного состава.

Но сейчас было не до этих мыслей. Капитан прислушивался к тому, что происходит на вражеской стороне.

Было тихо. Вот-вот должно взойти солнце. Как в мирное время, щебетали птицы, и от этого тишина казалась еще большей. Но Гусева она не обманывала. Он чувствовал, что противник ведет перегруппировку войск. Эх, если бы на этом участке было полка три артиллерии с достаточным количеством снарядов да танковая дивизия! Вполне можно было бы сорвать наступление. Но что делать, если их нет! Все равно надо биться!

На коренастых ветках сосны, свесив ноги, сидел наблюдатель. Гусеву снизу показалось, что он задремал, навалившись на искривленный ствол дерева.

— Что там? — негромко спросил капитан.

— Засек четыре батареи… — тотчас же откликнулся Николай. — За тридцать минут прошли четыре автокухни. Часа два назад в районе рощи был сильный шум моторов и лязг гусениц. Сегодня пойдут, товарищ капитан.

— В штаб доложил?

— Доложил, товарищ капитан. Нанес цели на планшетку.

— Хорошо. Слушай, Коля. — Капитан перешел на неофициальный тон. — У тебя бритва с собой?

— Бритва? Под сосной. В полевой сумке. Зеркало тоже там, а мыла нет.

— Найду. Хочу перед делом побриться. Успею… Капитан взял полевую сумку и пошел по склону к роднику, который он заприметил еще вчера. Капитан не сомневался, что сегодня будет один из самых жестоких боев. Его не избежать, конечно, и потому мысли были сосредоточены на том, как бы не допустить лишних потерь В людях и нанести противнику побольше урона. Планы возникали в голове один за другим но что-то мешало сегодня ясно представить себе действия немецкого командования, чтобы принять контрмеры. Вчера, когда он докладывал командиру полка, все, казалось, было ясно. А теперь… Неужели так повлиял на него сон, приснившийся под утро?

Гусев помнил, будто проходил через реку по тонким жердям. С каждым шагом он все глубже и глубже погружался в мутную бурлящую воду. Он уже тонул, а на берегу стояли и хохотали Снопов, Куклин и все батарейцы. Потом он видел новую квартиру без окон и дверей, церковь в родном краю…

«Фу, стыд какой! — встряхнул плечами капитан, чтобы избавиться от дурного предчувствия. — Вбил в свою дурацкую башку суеверное представление и мучаешься. Блажь! Партийный билет носишь в кармане, а сам хуже неграмотной бабы. До чего обабился!»

У ручейка капитан достал из полевой сумки бритвенный прибор и, прежде чем намылить лицо, взглянул в зеркало. Он увидел обросшего человека с глубокими морщинами на лбу. Красноватые усталые глаза казались обесцвеченными. Что же, война не красит солдата.