Когда сани тронулись, Николай понял, что его увозят, и пытался возражать, просить, чтобы его оставили на батарее с товарищами. Успел он это сделать или нет, вспомнить теперь не мог. Сани двигались. Рядом шли Андрей, Гусев и еще кто-то…

Когда и каким образом он очутился в санитарном вагоне, Николай тоже не помнил.

В купе было тепло. Сквозь замерзшее окно видны крыша какого-то здания, покрытая толстым слоем снега, верхушка телеграфного столба и клочок холодного неба.

Под окном послышался свисток, потом раздался протяжный гудок паровоза, и вагоны плавно сдвинулись с места.

Голова медленно сползла с подушки, и стало больно, но поднять ее он не мог: при малейшем движении режущая боль пронизывала шею. Свободно он мог шевелить только кистью руки.

Стиснув зубы, чтобы не застонать, с большим трудом засунул пальцы под висок и чуть продвинул голову. Боли не стало, но голова скоро сползла на прежнее место. Надо было начинать сначала.

Наступило полузабытье.

Кто-то прошел мимо, шурша мерзлой шубой.

— Ох и холода-а, — услышал он простуженный голос женщины в соседнем купе.

— Скоро вылезать?

— Да. А что? Сяду на попутную машину и на передовую. Там свяжусь с полковыми медиками.

Голос женщины, которая говорила с хрипотцой, показался почему-то знакомым.

— Трудно вам там. Под самым огнем ходите. — Никому сейчас не легко.

— Я не понимаю тебя… Не твоя обязанность ходить по передовой, и доктор запрещает, а ты…

— Зачем об этом говорить? Я побыла на передовой и ушла, а каково бойцам? Сегодня подобрала одного раненого, — сказала женщина с простуженным голосом, — возвращались они с разведки… Осколок срезал часть челюсти и ухо повредил. Я его перевязываю, а он мне говорит: «Напрасно стараетесь, сестра. В женихи я уже не гожусь. Испортили малость». Ему больно, а он шутит.

— И мой, может быть, лежит где-нибудь на снегу и истекает кровью, — громко вздохнула первая.

— Разве так можно думать, дурочка!

Николай пытался вспомнить, где он слышал раньше этот голос.

— Так думать — значит не уважать и не ценить его, — выговаривала вторая. — Знал бы он твои мысли!.. В лыжный батальон плохих не берут. Гордиться надо, а ты причитать вздумала!..

Последние слова, сказанные с большим участием и убежденностью, прозвучали совсем по-иному. Сквозь хрипоту прорвался певучий естественный, давно знакомый голос.

— Нина! — закричал Николай. — Нина!

Голоса не было. Из горла вырвался только хриплый шепот.

— Нина! — еще сильнее крикнул Николай, но услышал только хрипловатый свист.

А поезд уже замедлял ход.

— Вот мне и пора… — отчетливо донесся голос Нины. Сомнений никаких быть не могло.

Вцепившись одной рукой в край носилок и придерживая другой голову, Николай спустил ноги и боком сполз на пол. Сначала он поднялся на колени, потом, ухватившись за стойку, выпрямился. Сдвигая свой корпус вдоль полки, он рвался к выходу и через несколько мучительных минут был в трех шагах от заветной двери.

Ввалившиеся глаза его горели сухим болезненным огнем. За ним волочилась окровавленная шуба.

— Я здесь! Я здесь! Здесь, — шептали его губы…

Когда санитар и фельдшер подняли его, он был без сознания. Из потревоженной раны сквозь марлевую повязку капала на пол кровь.

В бреду он пытался улыбаться и все время шептал:

— Встретились… Я очень хотел этого и всегда верил…

Потом в Ленинграде, в госпитале, Николай часто думал об этом случае. Действительно ли он слышал тогда голос Нины? Могла ли она быть в вагоне или все это показалось ему в горячке бреда?

Одно было ясно: Нину он не мог забыть.

В начале марта в школу приехала большая комиссия из области, вторая в этом году. Возглавляли ее два инспектора областного отдела народного образования.

Кроме того, из ближайших школ вызвали самых опытных учителей. Комиссия должна была проверить преподавание отдельных дисциплин.

Появилась она рано утром, когда в школе не было еще ни учителей, ни учащихся, а Сергей с завхозом и техничками обходил классные комнаты и проверял чистоту.

— Ох, сколько вас тут, — не без иронии воскликнул Сергей. — Прошу пройти в учительскую. Я скоро приду.

Один из инспекторов, щеголевато одетый человек лет тридцати, увязался за Сергеем. Он вытащил из кармана носовой платок и, подражая Сергею, проверял чистоту оконных рам.

— Решили еще раз проверить школу? — спросил Сергей, уловив удобный момент.

— Да, послали. Говорят, вы ввели очень много новшеств и успеваемость значительно улучшилась, — ответил инспектор не то иронически, не то серьезно.

— Старым не живем, но и не забываем его.

В душе Сергей с первого взгляда невзлюбил этого щеголя: этот человек наверняка приехал его добивать, как директора. Он уже достаточно нагружен «общественным мнением» и теперь приехал только подбирать факты.

Сергею была противна его манера кокетливо носить клетчатый шарф, его манера шагать, вытянув носки. Рядом с ним Сергей, не успевший переодеться перед занятиями, в больших валенках и неглаженых брюках должен был казаться замухрышкой, деревенщиной.

На лестнице их догнала техничка и торопливо шепнула Сергею:

— Сергей Петрович, Анна Григорьевна зовет.

— Что такое?

— Началось…

Позабыв об инспекторе, Сергей, перепрыгивая через несколько ступеней, кинулся вниз. Во дворе он крикнул завхозу, чтобы тот поскорее запрягал лошадь, а сам побежал на квартиру.

Вернулся он к началу занятий и, отдав кое-какие незначительные распоряжения, пошел на урок. Он решил ни во что не вмешиваться. Только вот неприятно, что учителя засуетились.

Когда инспектирующие ушли обедать, Сергей собрал учителей и попросил:

— Ничего не придумывайте нового. Работайте по своим планам.

— Чем вызвана вторичная проверка, Сергей Петрович? — спросила Мария Федоровна.

— Неужели не знаете, что под директора подкапываются? — сказал Константинов.

— Пусть. Вы сами подумайте, Мария Федоровна, стоит ли нам бояться? Совесть у нас чиста.

— У кляузы жал много, Сергей Петрович, — уныло заметила завуч.

— Только начали работать по-настоящему…

— Здесь — коллектив. Учителя тоже скажут кое-что.

Комиссия работала больше недели. Сергея приглашали на уроки учителей, заставляли разбирать их, рылись в документах. Каждый день он задерживался из-за комиссии часов до одиннадцати вечера, а потом еще надо было набросать планы на следующий день, подготовиться к урокам. Домой не хотелось идти: там пусто и холодно. Аня вот уже несколько дней в больнице. Каждый раз, когда Сергей оставался в школе один, он звонил ей. Аня спрашивала, что он ел сегодня, наказывала ходить в столовую, говорила, во что одеться завтра.

На душе у Сергея было смутно, тревожно.

«Аня права. Если снимут — проживу лишних десять лет, — думал он иногда, утешая себя. — Рядовым учителем гораздо спокойнее».

И в то же время он чувствовал, что, рассуждая так, он не прав. Надо довести начатое дело до конца. Ведь оно уже стало давать результаты. Правда, когда вначале он заговорил об обучении по-новому, не все учителя сразу поняли его. Слишком укоренилась практика погони за красивым уроком. А потом сами они стали искать связи школы с жизнью, старались предоставлять учащимся больше самостоятельности на уроках. Результаты сказались в конце полугодия. С контрольными работами, присланными из области, учащиеся справились очень хорошо. Но все это было только начало.

А как хотелось довести дело до конца и повторить когда-нибудь слова Фомина: «Я не боюсь посылать ученика, закончившего Островную школу, в любой университет, институт, в колхоз, на завод. Они везде будут на месте».

Но до этого еще далеко. Гораздо ближе, реальнее снятие с работы.

Заседание педагогического совета по итогам проверки начали поздно. Один из инспекторов начал читать акт. Сергей смотрел на учителей. По выражению их лиц он понял, что все они на его стороне и никакими проверками не опорочить их работу, не сломить их веру в то, что они делают, не сломить их веру в свои силы. Это радовало и окрыляло его.