— Приготовь кружки! — весело приказал Гусев. — Старшина, давай сюда все твои трофеи!

Нину прямо с лекции вызвали к директору института, и на занятия она не вернулась.

Встревоженная Зина сразу после занятий уехала в общежитие, не дождавшись даже подруг.

В коридоре второго этажа она остановилась: из комнаты доносилось пение Нины. Это было удивительно. С тех пор как осенью из Монголии приехал Колесниченко, она ни разу не пела.

Песня была старая — Зина не знала ее, — в форме разговора девушки с пожилым человеком, очевидно, очень древняя, передававшаяся из поколения в поколение.

Зачем вечернею порою Одна выходишь на крыльцо? — Мне не спится, не лежится Да страшно видится во сне, Да не во сне ли, наяву ли, Как будто мил домой пришел. Шинель, военная фуражка…

Зина осторожно открыла дверь и поняла, что Нина уезжает. Постель ее была собрана, и сама она, одетая в гимнастерку и юбку военного покроя, в сапогах, связывала багажными ремнями ватное одеяло. На столе лежал берет со звездой, а через спинку стула перекинута шинель. Занятая своим делом, Нина не заметила Зины.

Она была грустна, и песня звучала, как душевное излияние человека, прощающегося со своим прошлым, с тем, что дорого человеку, может быть, с молодостью.

— Зина? А я и не заметила, когда ты зашла, — сказала она, прервав песню. — Постель сдам коменданту. Чемодан с пожитками оставлю у тебя. Поставим под койку. Он ведь тебе не помешает? Если не вернусь…

— Когда? — спросила Зина, с трудом сдерживаясь, чтобы не заплакать.

— Часа три еще могу побыть дома, — ответила Нина. Она кончила затягивать ремни и выпрямилась — стройная, суровая.

— Может быть, там встретишь…

— Колю? — спросила Нина и покачала головой. — Не надеюсь… Да и страшно мне теперь посмотреть ему в лицо…

— Любит же он тебя…

— Не знаю… Теперь не знаю. Раньше я думала, любит, А потом… Нет, Зина, невозможно в это поверить…

Три часа прошли незаметно. На вокзал провожать Нину пошли всей комнатой.

Работать было решительно невозможно: кто-нибудь да заглядывал в лаборантскую. Федор выключил рубильник, закрыл дверь и перешел в препараторскую. Включив настольную лампу, он начал было составлять тезисы лекции, но и тут ничего не шло в голову.

Сегодня в педагогическом институте общегородской студенческий вечер. Федор знал, что сейчас по коридору потоком двигаются студенты, прогуливаясь от актового зала до деканата литфака. Он завидовал: сам когда-то, совсем недавно, беззаботно гулял по всем этажам.

Все перевернулось и перемешалось в жизни.

Всего две недели назад Федор был уверен, что все идет, как задумано: он женится, успешно продвигается в науке. И вот — Нина ушла… убежала, убежала неожиданно, не сказав ни слова, даже обидного.

В день, когда она уезжала с группой студентов-добровольцев, Федор тоже был на вокзале. Хотелось многое сказать ей, но не удалось даже подойти.

Во время митинга, глядя на раскрасневшееся от мороза, слегка нахмуренное лицо Нины, Федор окончательно убедился в том, что он для нее больше не существует. Не смея приблизиться к ней, он старался навсегда запомнить дорогие черты. Порой ему казалось, что все это во сне, все это скоро пройдет: стоит кому-нибудь появиться и с трибуны сказать: «Нет, товарищи, никакой войны. Идите-ка домой», и снова улыбка Нины, прикосновение ее рук… Но, к сожалению, все это было не во сне, и через несколько минут эшелон увез добровольцев на фронт…

Оборвалась связь и с товарищами. Сережа Заякин и Аня на письма не отвечали с осени. Сережа сам говорил, что «не переваривает» его, а последние споры окончательно разъединили их. Коля, хоть и обещал не обижаться, когда уезжал в армию, не будет писать. Дедушкин, единственный человек, с которым он мог бы встретиться, почти не бывает дома: он инструктор обкома и все время разъезжает по области.

Были, конечно, новые знакомства, новые друзья, да все не то. Трудно на них положиться. Не знаешь, что заставляет их дружить с тобой. Сорвись, потеряй место, — и кто знает, как они примут это. Может быть, отвернутся при встрече, сделав вид, что не заметили тебя, может быть, кто-нибудь и пригласит к себе, как бы между прочим, а придешь — примет с оттенком снисхождения и унизит при случае…

Нет, это не друзья-студенты, с которыми можно и поговорить, и поспорить, но которых всегда чувствуешь, как близких, как равных тебе.

Кто-то решительно открыл дверь и подошел к столу. В полосе света мелькнула серая шинель.

— Владимир Александрович здесь? — спросил знакомый голос.

— Геннадий Иванович! — обрадовался Федор, вставая. — Проходи, проходи, садись.

— А, Федя! Мне и тебя хотелось увидеть. Решил перед отъездом повидаться с тобой и со своими учителями. Дедушкин был в шинели и со знаками политрука.

— В армию взяли?

— Я прикреплен к Кировскому району. Там молодежь решила организовать лыжный батальон и идти на фронт. Я тоже попросился. Меня и назначили политруком роты. Завтра выезжаем. Вот и зашел проститься с институтом. Да и с тобой повидаться. Двое только нас осталось из всего курса. Коля снова на фронте. Был я у Сергея и Ани. Ночевал у них.

— Как они живут?

— Дружно, мне кажется. По службе у Сергея большие неприятности, и это чуть не привело, к разрыву. Сергей там столкнулся с людьми нечистоплотными в делах, а ты знаешь его характер: он не терпит этого и не молчит. А Аня не понимала… У нее же святое правило: «Сказанное слово — серебро, не сказанное — золото». Потом, видимо, сама убедилась, что не права… А у тебя как дела?

— Ничего. Тихонько работаю. — А как планы на будущее?

— Планы? Готовлюсь к кандидатским экзаменам, К весне, думаю, столкну парочку, а потом надо будет взяться за диссертацию. Сейчас война, с этим делом как будто легче будет. А Сережка-то, значит, прогорел. Я слышал, его с работы снимают.

Дедушкин поднялся.

— Я пойду, Федя. До свиданья, — сухо сказал он и подумал: «Зашел проститься к товарищу, а нашел черт знает кого! Этот не упустит возможности пролезть, пока война».

Федор вышел проводить Дедушкина.

— Счастливо вернуться, Геннадий Иванович. — Вернусь…

Идя обратно в препараторскую, Федор с трудом пробился в коридоре сквозь поток людей. Все смеялись, шутили. Кто-то запел звонким голосом:

«Уходили комсомольцы», — прокатилось по всему коридору.

И вдруг Федор понял, что он один, совсем один, что никого из близких у него не осталось, что некого ему ждать, некому радоваться. Почему? В чем причина?

Вспомнился вдруг сегодняшний сон. Будто в институте его признали негодным работником. Каким беспомощным и обреченным он чувствовал себя! Словно почву из-под ног вырвали… И что хуже всего, он сам почти физически ощущал свою неспособность. Согласный с этим приговором, он умолял, просил оставить его в институте на любой, хоть самой маленькой работе.

«Что это я? За служебное положение начинаю дрожать?»— подумал он и тут же понял: да, он действительно дрожит за место в институте, он боится такой работы, как у Сергея, Ани и у других его бывших товарищей, потому что это обыкновенная работа, потому что она не позволяет выдвинуться, блеснуть…