Вошла Аня. Она работала теперь в школе последние дни перед декретным отпуском,

— Все занимаешься?

— Надо набросать планы… Тебе скучно одной? Сейчас допишу и пойдем домой. Завтра никуда не пойду. Хватит, — сказал он решительно. — А то действительно сидишь все время одна.

— Из-за меня работу не бросишь.

— Теперь уже все равно. Скажут еще: старается, чтобы не уволили…

— Да за что снимать тебя, Сережа?

— А ты спроси себя по-другому: за какие заслуги оставлять меня директором? Карпов слетел после того собрания, и из партии его исключили, но Ивлянская сидит крепко на своем месте, В облоно ко мне тоже по прежнему относятся…

— Я знаю, Сережа, что много крови тебе испортила своим характером, — начала Аня после небольшой паузы. — Но я все понимаю, все вижу! Ты много сделал хорошего для школы и ничего плохого. Где же тогда справедливость?

— Справедливость… — горько улыбнулся Сергей. — На дороге она не лежит. Пока она у каждого своя… Ивлянская тоже за свою справедливость подкапывается под меня. Плохо у нас получается, Аня! Как будем жить? Денег мы с тобой не накопили, продавать нечего, а с ребенком отсюда зимой не выехать.

— Меня не снимут. Одна буду работать. Проживем как-нибудь.

— А мне быть единственным безработным в СССР в такое время? — Голова Сергея клонилась все ниже. Он пытался сделать вид, что разглядывает написанное. — А стыд-то какой. Федька Токмарев первый обрадуется: «Не справился»… Годами будет тянуться за мной это. Дурная слава скоро не исчезнет…

Кто-то постучал в дверь.

— Пожалуйста. Войдите, — ответил Сергей.

В кабинет вошел человек в тулупе. Он закрыл за собой дверь, неторопливо снял шапку, поправил седые волосы и, потрогав рукой обледеневшие усы, спросил:

— Не вы будете директор школы? Заякин, кажись, фамилия…

— Да, я — Заякин.

— Сын мой, Колька, писал, что вы вместе учились, и просил заехать, рассказать о нем. — Вы — Василий Ефимович?

— Да.

Аня и Сергей переглянулись.

— Когда вы от Коли получили письмо? Где он?

— Писал недавно. В госпитале пролежал долго. Сейчас вернулся в полк. Опять служит.

— Жив! Какую вы добрую весть нам принесли!

Сергей и Аня с радостью пожали руку старику.

— Пойдемте к нам, — пригласил Сергей.

— Нет, я уж поеду.

— Никуда мы вас не отпустим! — решительно заявила Аня.

— Да ведь ночь уже. Дома беспокоиться будут. Лошадь стоит у ворот.

— Домой я сейчас позвоню.

Не дожидаясь согласия Василия Ефимовича, Сергей вызвал Покровское.

За ужином разговорились. Сергей рассказал о своей неудаче на новом месте.

— Так что, Василий Ефимович, недолго мне осталось быть директором, — сказал он, наполняя рюмки. — Придется скоро убираться отсюда. Напишите об этом Коле. Хотя, я сам напишу ему.

Василий Ефимович ответил не сразу. Он осторожно отодвинул от себя тарелку, взял папиросу и, помяв ее между пальцами, закурил.

— Ославили, выходит очернили? Да, трудно иногда честно прожить. Есть вокруг немало пакости. Притронешься к ней, чтобы убрать с дороги, самого замарает. Прилипнет так, что потом не только людям, даже и самому трудно разобрать: то ли от тебя пахнет, то ли от другого. В жизни — хочешь не хочешь — столкнешься с плохими людьми. По одной земле ходим.

— Вот читаешь книги, и там все просто: человек, нашедший правильную дорогу, выше всех. А тут стараешься делать хорошо и убеждаешься — трудно, — удивлялась Аня. — Трудно честно прожить.

— Оно, может, и так, но вашему мужу сейчас не легко. Коля тоже пошел и рану получил. Разве им легко? Не все гладко даже на печи. А земля большая.

Василий Ефимович помолчал и обратился к Сергею:

— Не пишите заявления об уходе. Они наверняка этого только и ждут. Пусть сами снимают. А для этого надо еще вину найти. Вины на вас нет.

Электрическая лампочка мигнула два раза — станция предупреждала, что через пятнадцать минут свет будет выключен.

Аня вышла в другую комнату приготовить гостю постель.

— Умный старик, — шептала она мужу, когда они остались вдвоем.

— Много перевидел и передумал, — согласился Сергей.

— А ты знаешь, Сережа, он ведь прав — не надо заявление писать. Пусть снимут, тогда и обжаловать можно. А сам уйдешь — ничего не сможешь сделать, а худая слава все равно будет.

— Я и не думаю писать…

Ругая в душе «старую выжившую из ума гимназистку» Ивлянскую, по вине которой в школы района своевременно не были доставлены учебно-наглядные пособия, Сергей с помощью носильщика погрузил в дачный поезд ящики, коробки, свертки и сел на первое попавшееся свободное место. Поезд тронулся. Позади остались огни Свердловска.

Сергей снял шарф, подарок Ани в день рождения, и закурил. Он так намотался и намаялся в городе, что ноги дрожали от усталости. Конечно, он и сам был виноват в этом. Проще было нанять машину и перевезти на вокзал все сразу, но он вместо этого несколько раз ездил на трамвае от магазина до станции и перетаскал весь багаж. Ему казалось, что взять такси — это лишняя роскошь, безумная трата школьных денег. Единственное, о чем он заботился в этот день, — как бы не разбить что-нибудь. В городе удалось получить дорогие и редкие приборы.

Сергей незаметно задремал.

— Сережа, проснись! — сказал кто-то над самым его ухом.

Сергей вздрогнул. Он не верил своим глазам: ведь этот высокий человек в длинной шинели, который стоял перед ним, — Снопов, Коля Снопов.

— Коля! — разволновался он. — Коля! Дружище дорогой! Откуда ты? Куда? Как ты здесь оказался? Вот радость-то!

Николай потряс его за плечи и засмеялся.

— Я сел на станции Дружинино. Не понимаю только, чему ты так удивляешься? Это я должен удивляться. Ты, солидный человек, директор средней школы, а едешь так несолидно! Тебе по должности надо бы в международном вагоне, а ты в дачном прикорнул.

Сергей не ответил на шутку. Он крепко стиснул плечи Николая.

— Изменился как… Аня очень плакала, когда узнала о твоем ранении. Потом к нам приехал Василий Ефимович, и она успокоилась. А ты вон какой стал. Лицо совсем изменилось.

— А ты, я гляжу, совсем стал педагогом, Сережа. Сразу характеристику составляешь!

— А как же? — иронически засмеялся Сергей. — Чай, я теперь директор. По должности положено. Здоровье у тебя как? Садись.

— Было тяжелое ранение, чуть богу душу не отдал. А теперь ничего. Хорошо вылечили. Расскажи-ка лучше, как ты живешь и работаешь? Отца расспросить о тебе не успел. Я ведь потревожил моего старика. Домой заехать не было времени. Вызвал его телеграммой на станцию. Посидели с ним и с братом на станции часа два, а потом обратно до Дружинино… Попал в этот поезд и решил пройтись по вагонам. Вдруг, думаю, увижу кого-нибудь из знакомых. Вот и встретились. Ты где выходишь?

— Мне еще четыре часа… А работать… Трудно, Коля. Очень трудно…

— С учителями не ладишь?

— С учителями что! — махнул рукой Сергей. — Жизнь, оказывается, сложнее, чем мы представляли ее себе из окна института. А с учителями можно работать. Если надо, ни они, ни я не постесняемся сказать друг другу в глаза неприятное. Похуже у меня было с председателем райисполкома и заведующей районе Правда, председатель полетел. Представь себе, нас учили не мириться с тем, что мешает работе, не скрывать от народа неудачи и недостатки. Так нас учили в комсомоле, да и партия учит этому. А тут хотели меня заставить молчать даже тогда, когда я вижу ложь, обман, вымогательство! Ну я и накритиковал на свою голову. Добиваются теперь снятия меня с работы.

— А я рад за тебя, Сережа. Честное слово, рад! Это же замечательно!

— Чему тут радоваться? Тому, что в обывательщине тонем? Напрасно тратим свою энергию?

— Рад тому, что ты не превратился в директора гимназии. Если все это переживаешь с болью, значит, борешься. Ты же боец, солдат!

— Слишком высоко ставишь. Боюсь, что мелко пашем.

Сергей с негодованием и горечью рассказал о своих столкновениях с Карповым и Ивлянской.