Солдат-эстонец схватил мальчишку, продавца газеты "Приневский край", отнял у него номера и дает ему подзатыльники. На шум и крики выбежали офицеры, дамы.
— Вы не смеете бить мальчика, — взволнованно кричит раскрасневшаяся дама. — Господа, это возмутительно.
— Оставьте, Нина Васильевна. С ними ничего не поделаешь, — останавливает ее молодой офицер.
— Моя не смей? Моя не смей? Ти молчи, русски свинь.
— Господи! И за что мы должны еще получать от них оскорбления!
— Кошмар! — говорит ротмистр Шпак.
В английском пальто и фуражке, с гусарскими погонами на плечах, в сапогах с розетками на голенище, он стоит в толпе спокойным, невозмутимым зрителем. В английском лагере Нью-Маркете, где он прожил год, он научился английскому хладнокровию и знает лучше, чем кто другой, что заступиться некому. Сила на их стороне. Кругом торчат эстонские шинели.
Деканов искал квартиру. Было странно в осажденном городе искать помещения, но Екатерина Петровна так ознобила ноги, что должна некоторое время лежать. В Ревель не пускали эстонцы, а на той квартире, где они жили, устраивали сыпное отделение заводского лазарета. Деканов разжился деньгами, самыми настоящими эстонскими «вабарыками». Он нашел знакомых и под свое имущество в Петербурге получил ссуду на веру. В кафе ему сказали, что все дома заняты: лучшие — эстонскими солдатами 4-го полка, худшие — русскими лазаретами, тыловыми командами, штабом и его учреждениями. Искать не стоит. В комендантском управлении, куда он толкнулся, любезный комендант Кутковский, полуполяк, полурусский, нарвский старожил, знавший каждый уголок Нарвы, сказал:
— Нигде, полковник, ничего нет свободного. Госпитали нас съели. Давно пора начать эвакуацию, да эстонцы не позволяют. Срам сказать — на одной квартире и хозяева, и сыпнотифозные. Попытайтесь: Остерская, семь. Фрау баронин Апфельстиерн.
Остерская — самая старая улица города. Дома помнят времена Ивана III и дни рыцаря Магнуса. Темное гранитное здание с высокими, как у кирхи, воротами, в черной раме с гербом и был номер седьмой. Долго звонил Деканов в ржавый, тускло звеневший за дверью колокольчик. Он уже хотел уходить, когда за дверью раздался шелест, очень мало похожий на шаги. Заскрипел ржавый ключ, и дверь тяжело распахнулась. Плитный пол, высокая стена с камином, давно не видавшим огня, какие-то темные облупившиеся портреты в дубовых рамах, направо — лестница наверх, и стылый холод, еще более неприятный, чем уличный мороз. У дверей стояла худая, старомодно одетая дама в черном. Бледное и изможденное голодом и лишениями лицо ее было породисто. Черная траурная косынка покрывала волосы.
— Баронесса Апфельстиерн? — сказал Деканов, приподнимая шляпу.
— Да, я баронесса Апфельстиерн. Что вам угодно? — ответила дама.
Верочка вздрогнула. Она говорила тем мелодичным голосом, чуть в нос, какой ей слышался все время, пока она ходила мимо старых домов Нарвы. Она говорила по-русски, но русские слова точно неслись из глубокой старины, от времен, когда шли на штурм петровские солдаты, гибла на Нарвской переправе конница Шереметева, или еще раньше, когда по одну сторону стояли рыцари Магнуса, а по другую — сермяжные латники царя Ивана в чешуйчатых кольчугах и шапках-иерихонках.
— Мне сказали… Видите ли… Нас трое. У меня больная жена, у нее отморожены ноги, это моя дочь Верочка, и я — Николай Николаевич Деканов, петербургский домовладелец. Мы беженцы. Может быть, у вас можно иметь две комнаты?
— Дом не отапливается, — тем же странным голосом мелодично сказала дама. — Очень холодно. Вот там… Посмотрите сами.
Она повернулась и стала подниматься по лестнице. Ни одна ступенька не скрипнула под ней, и был слышен только легкий шорох ее платья. Под Декановым и Верочкой скрипели замерзшие ступени, покрытые толстым слоем пыли. Дама открыла дверь. За дверью стоял в тяжелых стальных латах рыцарь. Это было так неожиданно, что Верочка вздрогнула и крепко ухватилась за отца. Робко взглянула на рыцаря, — доспехи, вздетые на стойку… Пол штучного узорного паркета был покрыт пылью. Стулья и кресла старого фасона чинно стояли, и тлели на них вышитые шелками и бисером подушки. В окна с мелким свинцовым переплетом и толстыми стеклами тускло крался дневной свет. В них было видно голубое небо и зубчатые башни ивангородской крепости. Верочке показалось, что крепость была новая, только что отстроенная…
По стенам висели портреты. Верочка запомнила портрет дамы в костюме позапрошлого века. Фижмы белого платья вздымали бока под очень тонкой, мыском спускающейся талией. Бледное, с выцветшими красками, лицо портрета было похоже на хозяйку.
За комнатой шла анфилада пыльных комнат, старой мебели, картин, портретов и стылого мертвого холода.
— Тут нет ничего для живых людей, — сказала дама возвращаясь к лестнице. — Хотите — живите.
Верочка шла, прижавшись к отцу, и шептала: "Ни за что. Папа, милый папа, ни за что".
— Как же вы сами живете? — спросил Деканов. Дама посмотрела на него большими, странно засверкавшими глазами и сказала:
— Я всегда здесь живу. Я привыкла.
Заскрипел ржавый ключ, раскрылась дверь на улицу, и Деканов с Верочкой вышли на крыльцо.
— Постойте, — сказала дама, отходя в глубь громадного holl'a, — не идите… Подождите!
Деканов в недоумении смотрел на нее.
— Пойдем… пойдем, — шептала Верочка.
Так, в нерешительности, прошло минуты полторы.
— Теперь… идите! Прощайте, — сказала дама, и Верочке показалось, что она исчезла, растворилась в сумраке возле высокой стены.
— Папа, папа, — говорила Верочка. — Какой ужас! Ты знаешь… Я уверена… Это привидение.
— Какие глупости, Верочка. Просто несчастная, изголодавшаяся, старая аристократка, живущая воспоминаниями прошлого…
Солнце ярко освещало высокое старое здание, бывшее против дома баронессы Апфельстиерн. Там помещались интендантство и военный суд Северо-Западной армии. Какой-то солдат в шинели шел от него вниз, по крутому спуску к Петербургскому шоссе. Деканов видел, как он вышел на шоссе и подходил к высокому каштану. — Что это?.. — спросила Верочка. — Аэроплан? В воздухе раздавался быстро приближающийся свист. В то же мгновение все стекла в здании интендантства посыпались на снег, а внизу, где шел солдат, поднялся высокий столб черного дыма, и секунду спустя густой, полный звук разорвавшегося тяжелого снаряда оглушил Деканова и Верочку. Со всех сторон бежали люди: одни к месту взрыва, другие — от него к мосту и наверх, к городу.
Деканов с Верочкой спустились на шоссе. Кучка людей толпилась около большой черной воронки. Едко пахло газами.
— Вот был солдат, и нет его.
— Все под Богом ходим.
— Только шинель и осталась.
— Где шинель?
— А на березе, вон, видите, у третьего дома отсюда. Его это шинель, тут не было шинели.
Деканов посмотрел туда, куда все повернулись. На вершине старой березы была наброшена солдатская шинель с почерневшими, обожженными полами.
— Папа, если бы она нас не задержала, это были бы мы, а не солдат.
Деканов снял шапку и перекрестился.
Над головами опять свистело и гудело, новый тяжелый снаряд несся над городом. Он разорвался наверху, у базара, и осколком его отбило ногу торговке папиросами.
— Ой, матушки!.. Ой, что это! — кричала она, корчась в луже крови.
Народ веером разбегался с базарной площадки, бросая лотки, лавки и подводы.
Броневой поезд "Товарищ Ленин" обстреливал Нарву.
