И из последней кучи Бровцын стал вынимать листы печатной и писаной бумаги.

— Г. Зиновьев и Л. Троцкий, — читал он, — тоже писатели, подумаешь! "О мятеже левых с. р. Петроград. Издательство Петроградского Совдепа"… С ятями и ерами, по старой орфографии. Свое на заборной грамоте печатать не желают… "К празднику 1-го Мая"… «Интернационал» и "Коммунистическая марсельеза" — золотом на розовой бумаге. "Издание отдела управления Гатчинского городского совета рабочих и красноармейских депутатов. Апрель 1919 г."… Видал миндал? Ну, печатали мы так свой русский гимн? Когда генерал Богданович издавал брошюры патриотического содержания и лубочные картины, и министерство внутренних дел рассылало их по волостям, — вся наша, с позволения сказать, «интеллигенция» злобно шептала: погромная литература! А эти ли песни не призыв к самому страшному мировому погрому культуры и цивилизации?.. Дальше: "Г. Зиновьев". Этот уже без твердого знака — "Что должен знать и помнить коммунист-красноармеец". Речь товарища Зиновьева на конференции красноармейцев 15 января 1919 года. Книгоиздательство Петроградского Совдепа"… Памятка, так сказать, красноармейца. "О чем поет буржуазия", "Без фундамента из трупов рабочих нет учредилки", "Будем героичны и мы", "Надо строить армию"… Разрушать, голубчики, не надо было… Откуда все это попало? Все — петербургское…

— Надо быть, от пленных, — сказал Атарщиков. Бровцын нахмурился.

— Ах да… От пленных… Вот что, голуба, сегодня на рассвете разъезд мой взял в степи двух красных офицеров. Ты понимаешь… Я не могу удержаться, когда вижу их, а между тем их надо допросить. По всему видно, что у них теперь новая организация. Ну, так вот, пройди и запиши — видишь, черт, и мы не можем без этого проклятого «запиши»… Да, запиши, кто они и как теперь у них армия? Кто против нас, какие части, кто командует. Понимаешь, Игрунька, тут уже не Махно и не Марусей Никифоровой пахнет, а Императорской военной академией и Павловским военным училищем. Видал их цепи? Чуть что не в ногу идут. Я бы сказал: немцы, если бы немцы-то тоже кверху тормашками не полетали и славного императора не заменили немецким Керенским…

— Где они, господин ротмистр?

— Через двор налево — хата. Там часового увидишь. Там и они.

Игрунька взял из вьюка полевой блокнот и побежал по лужам через двор.

Часовой, гусар, в английской желтой короткой шинели, подпоясанной белым ремнем с белыми патронташными перевязями, с винтовкой со штыком у ноги, стоял у двери.

— Без разводящего, ваше благородие, допустить не могу, — сказал он. — Однако мы вас знаем.

— Зовите разводящего, — сказал Игрунька.

— Пожалуйте так. Не стоит беспокоить, — сказал солдат и толкнул дверь в избу.

"Прав я или нет, что вхожу без разводящего, — думал Игрунька, входя в дверь. — Конечно, неправ… Надо было настоять на вызове разводящего, а не лезть так… Дурак я сам!.."

В пустой избе с глинобитным замызганным полом за столом на лавке, идущей вдоль задней стены, облокотившись, сидел пожилой человек. У него были коротко остриженные седеющие волосы и чисто выбритое, сухое, тонкое, плоское, бронзового загара лицо с карими глазами.

Он был одет в серую рубашку с нашитыми вдоль ворота косыми кумачными полосами и со звездами на рукаве. Он поднял на Игруньку печальные карие глаза.

Другой, молодой, в серых штанах с обмотками и башмаках, в такой же рубахе, бледный той желтоватой бледностью, какая бывает от голоданья или лежания в больнице, с круглыми рыжими глазами, ходил по комнате и, когда открылась дверь, остановился у большой печки и со страхом посмотрел на Игруньку.

Игрунька сделал полупоклон — молодой низко поклонился, сидевший за столом не шевельнулся. Игрунька вызвал разводящего.

Молодого увели к караулу. Игрунька придвинул щербатую скамью и сел против красного офицера. Он вынул блокнот. Было очень неловко.

— Мне приказано допросить вас, — сказал, краснея, Игрунька.

— Сделайте ваше одолжение, — тихо, отнимая голову от руки, сказал красный офицер и скучным, неживым взглядом посмотрел на Игруньку.

— Ваше имя, отчество и фамилия? Ваш чин?

— Николай Сысоевич Масягин, императорской службы капитан, при Временном правительстве произведен за отличие в подполковники. В офицеры вышел из Александровского военного училища в 1907 году, — тихим, печальным голосом охотно ответил офицер.

— Кадровый офицер?

— Как видите — да… N-ского Краснослободского полка. На войне командовал ротой. Два раза ранен. Имею георгиевское оружие.

— Как же вы пошли служить к этой сволочи?

— Простите, — еле слышно сказал капитан, — я думаю, это вашего допроса не касается… Да и все равно, если бы я вам все рассказал, вы бы меня не поняли.

Игрунька покраснел. Карандаш задрожал в его руке.

— Хорошо-с! — хмуро сказал он… — Конечно, понять вас никак не могу-с… Никогда не пойму… Ну, вы правы: это к делу не относится. Кто вы теперь и где вы служите?

— Я командир 1-го батальона N-того стрелкового полка М-ской стрелковой дивизии VIII советской армии.

— Кто командир полка?

— Товарищ Башмачасов, из коммунистов.

— Кто начальник дивизии?

— Товарищ Кусков.

Карандаш сломался у Игруньки.

Опустив ставшее пурпурным и вспотевшее лицо, Игрунька стал большим черным английским ножом чинить карандаш.

— Как вы сказали? — кинул он.

Он ясно расслышал фамилию начальника красной дивизии, действовавшей против него, но ему хотелось, чтобы это было не так, и он переспросил.

— Товарищ Кусков, из кадровых генералов, бывший мой начальник. Он командовал полком, сначала на германском, а потом на кавказском фронте. Последнее время бригадой. Но тут я его потерял из вида.

— Знаю-с, — со злобой оборвал Игрунька. — Вы не знаете его имя и отчество?.. Кусковых много.

— Такой, как он, — один. Зовут его Федор Михайлович. Кто из старых боевых офицеров не знает Федора Михайловича Кускова!..

— Где стоит его штаб? — не слыша сам своего вопроса, сказал Игрунька.

— Вчера был в Корытине, сегодня должен перейти в Овражное.

— Это в двадцати верстах?

— Да, кажется.

Игрунька задавал вопросы, капитан отвечал. Игрунька записывал, что дивизия состоит из трех бригад, потри полка каждая, но третья бригада еще не развернута, что при каждой бригаде имеется легкий артиллерийский дивизион, что, кроме того, при дивизии должны быть два гаубичных и два тяжелых дивизиона, но их нет, а есть два тяжелых орудия, которых, однако, не могли вывезти из Севска из-за грязи, что должен быть и воздухоплавательный отряд, и еще два эскадрона кавалерии, но аэропланы неисправны, и надежных летчиков нет… Все это было бы очень интересно в другое время. Капитан просил подчеркнуть, что он и его товарищ Худжин не взяты в плен, а перешли на линии сторожевых постов к гусарам, потому что они не желают служить советскому правительству. Капитан напирал на то, что он и Худжин ищут людей, готовых вернуть России законного Государя.

Игрунька записывал, не соображая, что пишет. Молоточками стучала мысль: его отец в советской армии, его отец в двадцати верстах от него. А где мама? Почему его отец с ними?.. Его отец приказал стрелять красной бригаде, и это по его приказу вылетели те снаряды, что обдали грязью Бровцына и, если бы разорвались, убили бы его самого. Гусары вчера мечтали прорвать фронт красных, захватить их штаб дивизии и повесить начдива.

Карандаш в его руке то и дело ломался. Он чинил его, и он опять ломался.

— Не хотите ли мой карандаш? Он химический. Не такой ломкий, — сказал капитан.

"Он ничего не знает. Он не знает, какие страшные кузнецы работают у меня в голове и бьют по черепу".

Он мечтал вчера повесить красного начдива. Повесить своего отца… Мама! Мама! Как же это вышло?

Хотелось все бросить и бежать по мокрой, грязной степи, отдаваясь дождю и ветру. Уйти от неизъяснимого ужаса жизни. Но убежишь разве от этого? Он, поручик Чернобыльского гусарского полка, воюет со своим отцом, начальником красной советской дивизии. Умереть…