— Ну, уложил, — шептал он. — Пра-слово — дворянин. В разговор вмешался Куломзин, заговорил о том,

что жаркая погода выгоняет цвет на яблонях, а могут еще быть морозы, и цвет погибнет. Старый Ожогин возразил ему, и начавшаяся ссора была притушена.

Гензальт плотоядно посматривал на барышень. Игрунька был краснее своего доломана, он ждал только предлога, чтоб оборвать, накричать, избить наглого коммуниста.

— Руки чешутся, — сказал он Котику, — свернуть рыло на сторону этому типу.

— Оставь, — сказал Котик. — Он с большим влиянием в совете. Пучков, наш губернский комиссар, — его товарищ по гимназии.

— Все протекции ищете. Защищаете свои дворянские гнезда, — проговорил со злобой Игрунька.

— И честь сестер защищаю, — сказал обиженный Котик.

Игрунька не покидал Маи. Он боялся оставить ее в обществе Гензальта.

Жаркий апрельский день сменился прохладным вечером. В садовой чаще щелкали соловьи, от куртин тянуло запахом земли.

Пришло несколько парней по приглашению Куломзина. Собирались петь хором.

Парни злобно посматривали на Гензальта. Игрунька знал, что они были недовольны его успехами у местных девиц.

Начинало темнеть. Из слободы доносился густой звон большого колокола. Шел крестный ход. Хоронили Христа. В доме Ожогиных все сошлись в большой гостиной, Куломзин сидел за роялем и тихо импровизировал. Лека с Маей, рука с рукой, ходили по залу. Гензальт сидел в кресле, на диване разместились Гришин, Пантюхин, Мордкин, подле них стояли парни. В углу у окна сидела Евгения Романовна и проворно вязала чулок. Одним ухом она слушала звон колокола на селе, другим — игру Куломзина. Ей хотелось попросить его не играть, но боялась огорчить нужного человека.

— Мая, спойте нам что-нибудь, — сказал Куломзин.

— "Ухаря-купца", — сказал Гензальт.

— Мария Николаевна очаровательно поет «Ухаря-купца», ну совсем как Плевицкая, — сказал Мордкин. — Это было бы такое наслаждение, если бы вы нам спели.

— Что вы, товарищи, — сказала Мая, — сегодня страстная пятница. Разве можно петь?

— Мая придерживается старины, — подмигивая парням, сказал Гензальт, — дворянское воспитание не вытравишь.

— Известно, леригиозны очень, — вздыхая, сказал один из парней.

"И чего она их «товарищами» называет, — думал Игрунька, — тоже подлизывается, заискивает перед ними. Как это все противно!"

— Ну, товарищи, — сказал Куломзин, обращаясь к парням. — Что зря стоять, стены подпирать — чай не повалятся и так. Давайте хоровую.

— Так, ведь, оно, товарищ, правильно, что не годится так петь теперь. День-от какой.

— Все предрассудки, — сказал Гензальт, подходя к роялю.

— Зачем предрассудки, — обиженно сказал один из парней, — а только — нехорошо.

— У вас, когда и с девкой спишь, — тоже нехорошо, — пожал плечами Гензальт и, кладя руку на спинку стула Куломзина, сказал: — Давай, Женя, начнем с божественного, чтобы их успокоить. Играй: "Вечерний звон".

Гензальт начал:

И, отдаваясь страсти его голоса, увлеченные его синими загоравшимися глазами, бледным, вдохновенным лицом, парни, Мая, Лека и Котик вступили мягкими плавными аккордами аккомпанемента:

"И как я с ним, — гремел на весь зал Гензальт, — навек простясь", и затихал, смиряясь:

— И все, товарищи, ерунда ерундовская: "Где я любил, где отчий дом". Любить можно везде, а отчий дом ни к чему… Древние римляне говорили: "Ubi bene — ibi patria", где хорошо, там и родина. Они это дело понимали не худо… Вот и у нас проводит рабоче-крестьянская власть закон о социализации женщин, и выбирай любую… Я тогда Маю заберу, с ней маевку справлю.

— Вы забываетесь, — подходя к Гензальту со сжатыми кулаками, крикнул Игрунька. — Потрудитесь убираться отсюда, если вы не умеете себя держать в порядочном обществе.

Евгения Романовна быстро встала и сделала несколько шагов по направлению к Игруньке.

— Игрунька, — сказала она, — это не ваше дело. Оставьте…

— Не я забываюсь, а вы… — бледнея, сказал Гензальт. — Кто вы такой? Саботажник!.. Быть может, корниловец, контрреволюционер…

— Гензальт, брось, — сказал Куломзин. — Что мешаешь политику в частную ссору?

— Вы — продажная тварь! — отчетливо выплеснул оскорбление Игрунька и сложил руки на груди.

— Мы посчитаемся, товарищ…

— Когда и где угодно, — сказал спокойно Игрунька.

— О, не на дуэли, товарищ, не на дуэли. Я дворянских предрассудков не признаю… На слободу, товарищи… Гришин, айда к дивчатам, потешимся… А с вами, товарищ, я сосчитаюсь по-советски — полным рублем. Вы узнаете, как оскорблять советскую власть!

— Ну, полноте, товарищ, — говорил Мордкин. — Ну и есть, отчего ссориться? Ну, один сказал, ну — другой ему ответил. Так ведь это в порядке дискуссии.

— Подлая, подлая сволочь! — сказал Игрунька и вышел из залы.

— Погоди, посчитаемся! — крикнул Гензальт.

Ночь и день прошли спокойно. Гензальт пропадал на селе. В ожогинском доме стало тише. Евгения Романовна с дочерьми, Котик и Игрунька собирались к заутрене. Куломзин и его канцелярия заявили, что они спать лягут и в церковь не пойдут.

Пасхальная ночь тихо шествовала по степи. Уже ударили в колокол. Колеблясь, плыл над уснувшей степью медный звук. Село гомонило по оврагу. Лаяли потревоженные ночью собаки. Гремели колеса. С соседних хуторов ехали поселяне к заутрене. Котик ушел. Игрунька развешивал на стуле "червонный доломан и ментик, сотканный из тучи". Он мечтал, как он войдет в церковь и станет рядом с Маей. Первый раз он надевал ментик. Он решил после заутрени просить Маю все сказать родителям и настаивать на немедленной свадьбе на Красную горку. Когда он станет членом семьи, он выгонит всех этих Гензальтов из дома. Угроз Гензальта всерьез он не принимал.

Быстрый стук в окно заставил его обернуться. Стучала Мая. У них было условлено, чтобы, когда надо поговорить наедине, стучать в окно. Игрунька знал, — это значило, что надо идти в сад под сирени. Он побежал туда. В прозрачной тени набухших ветвей, белая, в пасхальном платье, ждала его Мая.

— Игрунька… скорее… наденьте, миленький, походную рубашку и шинель и бегите на конюшню жеребцов. Я там вас буду ждать.

— Что случилось, Мая?

Но Мая уже исчезла.

На конюшне, в деннике Каракала, горела свеча в медном шандале. Дверь денника была открыта. Мая седлала жеребца. Как только Игрунька подошел к ней, она кинулась к нему, охватила руками шею и, целуя в щеки и губы, зашептала, трясясь от волнения:

— Миленький… Вам бежать надо. Сию минуту… Только что за мельницей нашли убитого Гензальта. Кто-то, должно быть, слободские, убил его вчера ночью и оттащил тело в кусты. Куломзин сказал, что это вы его убили. Я сама слышала, как матрос Гришин требовал вашего ареста и отправки в Харьков… Я была в кабинете у папы. Они собрались в гостиной. Куломзин председательствовал, Горбунков, Гришин, Пантюхин и Мордкин заседали. Гришин требовал, чтобы вас сейчас же, во время заутрени, казнить в назидание народу… Куломзин и Мордкин были против смертной казни. Я сама слышала, как они голосовали. Вас присудили убить сейчас же. Горбунков и Гришин пошли за красноармейцами. Я побежала к вам… Вам бежать надо сию же минуту… На Каракале, если и погоня будет, вас не догонят. Здесь до границы казачьей всего двадцать верст. Я слышала, казаки поднялись против большевиков…

Она вывела Каракала в коридор. Металось пламя свечи, то вспыхивало ярко, то качалось, то припадало… Шевелились черные тени по стенам и решеткам…

— Садитесь, миленький!.. Скачите, родненький! Господи! Без дома, без хлеба, в святую ночь выпускаю вас… Храни вас Господь.