Я не умею говорить. Ни на русском, ни на латышском. Кажется, у них знак согласия – это покачать головой. Или кивнуть? Может, кивнуть? Надо кивнуть головой.
Где-то далеко в мире живых тело шамана Степы кивает головой. Тело шамана Степы стоит в кругу, вписанном в квадрат, – это мебель расставлена по комнате такой хитрой мандалой.
– Снимай маску! – кричит один из людей, стоящих возле шамана Степы.
После этого северное сияние исчезло.
Я захлебывался; о мои зубы билось что-то металлическое.
– Степа! Держись, сейчас все нормально будет, держись! Как же ты так…
– Воды, ему простой воды надо… Дай воды.
– Какая тут вода! Он сам говорил, керосин дринк. – Это голос Ящика. – Степа, пей! Ну!
Меня скрутило, все тело сжало, и я вытошнился куда-то вбок.
– Ккак… Как Серафим, – еле выговорил я.
– Он ничего, живой. Ты сам, главное, держись.
В меня влили еще керосин дринка, и меня снова вытошнило.
– Он умирает, – тихо сказал Боря.
– Он выживет.
– Посмотри на лицо его, на волосы!
Передо мной проплыло цветное пятно. Потом темное. Зрение постепенно возвращалось.
– Степа, пей!
Я сделал пару глотков, захлебнулся и закашлялся. Александр, он держит меня за плечо. Вот он, четкий, настоящий. Вот Боря, а вот Ящик, на руках у него Серафимка… Резкость нарастала со страшной силой, я видел все лучше и лучше, и голова как-то нереально кружилась, именно: нереально. Четкие контуры резали глаза, и все казалось ненастоящим.
– Отойдите.
Это Марго. Она снимает свою теплую кофту, и на ней ничего нет, до пояса она совершенно голая.
У Марго четыре груди. Две обычные, нормальные груди, красивые, второго размера или чуть больше, и еще две – чуть ниже, маленькие, ближе к центру расположенные, наполовину прикрытые верхними грудями. У Марго четыре груди, что-то вроде бабочки.
– Все нормально, – говорит она и прижимает меня к своей груди. – Все хорошо.
Я сжимаю губами сосок и втягиваю молоко.
– Все нормально, – говорит Марго.
Молоко
Когда я посмотрел на себя в зеркало в первый раз после камлания, я себя не узнал. Кожа серая, все лицо в морщинах, истощенное, как на последних стадиях рака, кахексия, глаза выпученные, волосы седые.
– Я точно не умер? – спросил я тогда у Бори.
– Мы тебя еле откачали, если честно.
Серафим тоже поседел, но в целом отделался немного легче.
– А у нее и вправду четыре груди было?
– У кого?
– Ну, Маргарита. Шаманка.
– Какая еще Маргарита?! – удивился Боря. – Может, ты в мире духов ее видел?
– Да нет, она же приходила, сидела в кресле. Кальян курила. И у нее грудь – как бабочка.
– Богиня какая-то, наверное, – озадаченно пробормотал Боря. – Ты поправляйся, а я пойду, у меня концерт.
И я поправлялся. За два дня усиленного питания лицо более-менее пришло в норму, силы вернулись, но волосы так и остались седыми, от корней до самых кончиков – так же, как и у Серафима.
После камлания у меня открылся то ли третий глаз, то ли какая-то дополнительная чакра, то ли аура искривилась, но я наконец смог прочитать иероглифические записи Джимми. Непонятные прежде рисунки, похожие на первобытное наскальное граффити, складывались теперь в слова и предложения, складывались в идеи, в мысли, в эмоции.
Единственно верный способ борьбы с Песьим Бесом – радикальный. Вести ампутации отмерших частей, резекции загнивших органов, бороться с кредитным пузырем хирургически. Мне понадобится нечто настолько же сильное, как и сам Бес, нечто настолько же могущественное и настолько же убийственное.
Жезл Северного Сияния.
Я называю это: Жезл Северного Сияния. Это – метод нанесения критического удара, способ противостояния Песьему Бесу. Критический, последний удар, неизбежный, неотвратимый, смертельный удар. Эта черная тварь должна ослепнуть и умереть.
Северное сияние – именно то, что я видел в самом конце. Высшая возможная точка радужного даля, его кульминация, его апогей. Джимми так и не успел собрать жезл до конца.
Я соберу.
Февраль начался крестьянскими протестами. Крестьян не устраивал магистр земледелия Розе, и хотя лично против магистра я ничего не имел, но не поддерживать крестьян было трудно: зажатые в угол раздувшимся кредитным пузырем, задавленные налогами и выдохшиеся без достаточного финансирования, они переживали кризис, наверное, тяжелее всех.
– Степ, где логика? – поинтересовался Александр. – Наша основная проблема – отсутствие производства. Единственное, что еще хоть как-то что-то производит, это сельскохозяйственная отрасль. Почему не поддержать их?
– Они неконкурентоспособны. У нас весь рынок заняли литовские и польские супермаркеты. Ты еду ешь – она, думаешь, наша? Ни фига, она снаружи завезена по большей части.
Александр подавился и закашлялся.
Магистр земледелия Розе говорил, что он делает все возможное, что только можно сделать для земледелия страны в это трудное время. Крестьяне ему не верили.
Крестьяне сильно изменились с шестнадцатого века. Раньше они бастовали с вилами, граблями и лопатами. Теперь у крестьян были тракторы, комбайны и грузовики. Крестьяне стали гораздо опасней. По тотему объявили: крестьяне въезжают на своих машинах в Ригу.
– Получается, я кредитный пузырь ем? – пробормотал Александр, озадаченный моим заявлением.
– Нет, ешь ты литовские куриные лытки. А кредитный пузырь при этом как бы растет внутри тебя.
Александр грустно отодвинул тарелку и кивнул поджидавшему Серафиму: ладно уж, доедай. Серафим жадно набросился на косточки, принялся обгладывать мясо. По телевизору все еще показывали крестьян: отряды Полицейских-Хранителей пытались остановить колонны сельскохозяйственной техники, но крестьяне все равно проникали в город какими-то объездными путями.
– Что-то мне это напоминает, – пробормотал Александр. – Тринадцатого января все тоже вроде бы мирно начиналось. Может, племя созвать?
– Не надо. У меня есть идея получше. Собирайся.
Мы быстро оделись и отправились пешком в Супер Гетто. Акция протеста чувствовалась на улице еще лучше, чем через тотем: мимо нас проехали грузовик и два трактора, на них развевались красно-бело-красные флаги Латвии. Крестьяне наполняли Ригу.
– За чем мы идем? – спросил Александр.
– За порошком. Буду ритуал проводить.
– А ты уверен в себе-то хоть? Ты каждый раз так сильно… Тогда демонов разгонял – сутки проспал, а после камлания вообще чуть не умер. Мы тебя насилу керосин дринками отпоили.
– Меня Марго вытащила.
– Какая такая Марго?
– Забей.
– Ты все-таки смотри… Рассчитывай силы.
Мы перешли улицу. Я молчал.
– Ты пока без сознания лежал, в племени много про тебя говорили, – сказал Александр. – И только хорошее говорили. Все старались: Ящик за Серафимкой ухаживал, Элли раза два маленькие ритуалы устраивала по хозяйству, замещала, как могла, а Боря так вообще все время у твоей кровати сидел, день и ночь, все керосин дринком тебя поил…
Ценники Супер Гетто, мило улыбавшиеся нам раньше своими невероятно низкими ценами, теперь скалились словами: Дания, Германия, Таиланд, Испания, Литва, Китай, Россия, Польша. У нас не осталось почти ничего своего.
– Вот она!
Я вытянул с полки банку молочного порошка с маркировкой “Валмиера”. Сделано в Латвии. Александр кое-как выкарабкался из толпы голодных бабушек: он нашел произведенный в Латвии сыр.
– Прикинь, а дешевых сосисок вообще не осталось, все растащили.
– С дешевыми пельменями то же самое, – ответил я. – По ходу, они присоединились к предвоенному списку соль-сахар-спички. Но я нашел порошок, а остальное фигня.
Пока мы стояли в очереди, у меня зазвонил телефон. Это был отец.
– Степа! Ты телевизор смотрел? Знаешь, что творится?