– Это год Быка настал, – заметил я.

– По календарю инков, конец света вообще, если посчитать…

– Паап, – хором заныли мы с Ниной.

– Молчу, молчу.

– Что еще, – рассказывала Нина. – Еще я статью пишу о депрессии как стратегии выживания. Пытаюсь доказать, что депрессия – не патология, а скорее адаптационный механизм слабых особей. Но это вам, наверное, скучно слушать. Подрабатываю вот: одному мужику русский язык преподаю. Болела недавно – врачи там бесплатные, но очень бестолковые. В газетах и по новостям – террористы всякие, взрывают что-то постоянно…

– Видишь, это тебе высшие силы показывают: надо домой возвращаться, – сказал отец.

– Не хочу. Там возможностей больше.

Все замолчали, тема была больная. Я знал, что Нина не вернется, и отец на самом деле тоже это знал, но не хотел признавать и все никак не мог с этим смириться.

– А едят как, – добавила Нина, глядя куда-то в окно. – Фастфуды сплошь, и сорят, картошку фри, стаканчики, гамбургеры недоеденные прямо на улице выбрасывают. Грязно везде.

– В самый раз тебе на них свою эволюцию изучать, – сказал я, и все засмеялись, даже отец.

– Кушай ватрушки, – сказал он. – Кушенькай. Там у вас все синтетическое, ватрушек нету таких, небось. Я тебе целый мешок купил.

– Спасибо, – улыбнулась Нина.

Нина всегда точно знала, чего она хочет. Всегда целилась в маленький красный кружочек посередине мишени и, если не попадала именно в него, считала попытку проваленной. Она никого не слушала, расставляла свои цели и стреляла по ним, пока не добивалась своего. Может, именно из-за этого она и уехала. В ней не было чувства племени, чувства социума; она этот социум изучала, как толпу мартышек, еще не до конца отвыкших от лазанья по деревьям.

Я хорошо помню вечер, когда Нина уехала за границу, хоть это и было довольно давно.

– Крестик возьми, – предлагал отец перед отъездом. – А то складываешь паспорт, билет, сертификат школьный – хлам!.. Хоть бы, честное слово, крестик взяла, если икону не берешь. Не в тягость ведь, маленький, медный, от бабки твоей остался, а она знатная была колдунья, одним взглядом хворь снимала…

– Зачем мне лишние провол'очки на металлодетекторе? – отмахивалась Нина и паковала свои чемоданы. – Ты чемодан с одеждой в машину отнес уже?

– Несу, несу.

Отец напихал ей в тот чемодан несколько икон, крестик и какие-то амулеты еще, за что Нина потом долго злилась, но на больших-то расстояниях любое чувство приравнивается к любви.

– Это кризис, – сказала она.

Я зашел к ней в комнату, и Нина показала мне рисунок, который начала утром: на белом фоне что-то страшное, черное, со щупальцами, будто бы само себя изнутри разрывающее. В самой середине у кризиса пульсировал тугой прозрачный голубоватый пузырь, наполненный то ли водой, то ли воздухом; вся черная масса росла из него.

– Это пузырь кредита? – догадался я.

– Он самый.

– Тоже боишься?

Нина не боялась.

– Я смотрю, ты все-таки путями отца отправился, по его граблям. – Она откинулась на спинку стула, отбросила волосы назад. Вытянула из кармана халата тонкую сигарету и закурила ее. – Делишь мир на черное и белое, плохое и хорошее, зло и добро. Наверное, с кризисом бороться хочешь и победить, да?

– Да… – растерянно ответил я. – А что тут плохого?

Нина поднялась со стула, потянулась, выпустила пару колечек.

– Психотический тип мышления. Свет и тьма… Знаешь, что на самом деле это такое? Просто два разных положения выключателя, – она подошла к настольной лампе и включила ее. Выключила, включила, выключила. – Видишь, вроде бы свет и тьма, а выключатель один, только разные положения: “On” и “Off”. А ты – в маленьком террариуме, над которым зажигается лампочка.

– Ну вот опять начинается! Мы все примитивные, а ты одна, наверное, лампочку можешь контролировать, так, по-твоему выходит?

– Неее. – Нина затянулась и приоткрыла окно. – Контролировать лампочку пытаетесь как раз вы, а я всего-навсего подбираю террариум покомфортнее. Это архаическое – примитивный страх перед темнотой и одиночеством, страх перед ночью, но ведь ночью мы спим и восстанавливаем силы, ночью живут другие существа, да и луна по ночам красивая… Красивая нынче луна, Степ?

Она действительно была красивая.

Мы некоторое время молча стояли вдвоем у окна и любовались полнолунием.

– Каждый свою систему пытается отстроить, свою координатную плоскость. Какой-то центр абсолютный найти и меру, чтобы знать, на сколько и куда отталкиваться, где плюс, где минус, на каких осях… У отца центр мира здесь, в этом домике; я ни в чем его не обвиняю, это нормально, но мне-то хочется большего. И у тебя ведь то же самое, как ты там говорил, племя хорька?

– Я тебя с ними познакомлю, когда в Риге будем, – улыбнулся я. – Но если так судить, и у тебя тоже центр есть какой-то; разве он лучше моего и отцовского?

– У меня Дарвин, Хаксли и Тинберген. – Нина взмахнула сигаретой, будто это была волшебная палочка. – Социобиология. Мой центр мира основан в восемнадцатом веке.

– Эээй, шаманы гораздо раньше появились!

Нина легонько потормошила мои волосы – она всегда так делала, пока еще чувствовалась разница в четыре года. Теперь ей для этого пришлось уже достаточно высоко поднять руку – я успел вырасти. Она стряхнула пепел, прижалась лбом к оконному стеклу и снова посмотрела на луну.

– Мы достаточно слабые, хрупкие существа, – говорила Нина, и лунное серебро тихо блекло на ее щеках. – Гораздо слабее, чем нам самим кажется. Нет ничего тоньше и уязвимее и в то же время прекрасней и загадочней, чем человеческая психика… Знаешь, мне кажется, если бы один человек мог прочитать мысли другого, он тотчас же умер бы.

Я не нашелся, что ответить, и мы постояли перед окном молча.

– Завтра вечером в Ригу поеду, – тихо сказала Нина. – Ты со мной?

– Отец расстроится, что так мало побыла.

Отец колдовал в своей комнате на первом этаже – все возился с Жезлом Северного Сияния, с политической ситуацией духов Латвии пытался разобраться по моим просьбам. В углах по полу шебуршало его сдавленное бормотание, от стен гулко отдавались удары в бубен, и легкий запах курений висел в воздухе; ритуал был серьезный. Отец вообще часто колдовал в одиночестве на полную луну, а у меня никогда это не получалось. Как-то не выходило в ее холодном слабом свете рассмотреть радужный даль, а без радужного даля, без вдохновения, без чувства – какие уж тут ритуалы…

– Ладно, Нин. Завтра поеду с тобой, – сказал я наконец.

– Степа, тут все серьезнее, чем тебе кажется, – сказал отец. Он висел вверх ногами на турнике, закрыв один глаз. На полу под ним лежал Жезл Северного Сияния, разобранный на части.

– В каком смысле?

– В прямом. Кто эту штуку сделал?

– Джимми, я думаю. Она от него осталась.

– А это видел?

Отец ткнул пальцем в какую-то деталь лампы. Я подобрал деталь и рассмотрел гравировку: “VEF”. Деталь была очень старая.

– Valsts Elektro Fabrika типа? Это та, что в Риге, и уже давно не работает?

– Это с тех времен, когда она еще работала, – сказал отец. – Со времен Ульманиса еще.

– Древняя…

Он перекувыркнулся, отлетел назад и приземлился на пол. Почти пятьдесят лет, а все такой же ловкий… При инициации дано было: до самой смерти не болеть и не стареть.

– Я ее к сети подключал и работать с ней пробовал, – рассказывал отец, собирая детали с пола. – Работает она пока неважно. Ее собирали для какой-то конкретной цели, но до конца не собрали. То, что ты видишь, – это каркас, в котором не хватает нескольких главных рабочих деталей. Ну то есть как бы колесо без белки… Подай отвертку, Степ.

Отец быстро свинтил жезл и передал его мне.

– А для чего именно он предназначается, не знаешь?