Во дворе перед окнами вспыхнул свет, хотя и было еще не темно. И по этому сиг-налу молодежь встала с мест. К Андрею Семеновичу подоќшел на слово Старик Соколов Яков Филиппович.
— Дедушку твоего, Семеныч хорошо вот помню. Как сейчас передо мной. Не в оби-ду тебе-то будь сказано, Гришкой Поляком прозывали. Где как, — рассмеялся Яков Фи-липпович, — а у нас вот имечком-прозванием характер в человеке подмечают. Заносчив был дед-то по тем нашим деревенским пониманиям. Да и отец твой, Семен, тоже поверх себя глядел. Это и увело его раньше других в город… А кто бы мог подумать, что сын Сеньки Поляка станет, в рот те уши, на всю Русь знатным художником?..
Марфенька подтолкнула его, заметив как Федосья Жохова ведет ухом и глаз вос-трит. Взглядом остерегла: чего разговорился будто с пьяных глаз. Он, угадав ее укор, обернувшись к ней, высказал:
— Диво-то куда спрячешь, возвеличивающее нас собой же. Себя-то и видит. Сколь-ко слепота наша по зависти греховной даровитостей сгуќбила… — Примолк, дал задний ход. Марфенька заставила узрить незриќмого слухача, затылоглазника, служку демиургынов. — Думы-то о многом, — договорил он, — в слово и лезут, слетают с языка…
Вышли на улицу. К художнику Тарапуня подтащил веснушчатого белобќрысого парнишку.
— Да ты не бойся, Кирюха, — не отпускал парня Тарапуня, стиснув его плечо. — Та-лант, Андрей Семенович. Из рода Кирюхиных… Из глины, что хошь вылепит. И лошадей, и человеков на них… Одним словом наш Этьен Морис Фальконе, — блеснул Тарапуня картинно, вскинув руки перед собой.
Кирюха тут же и ускользнул от Тарапуни и художника.
Вокруг художника столпился любопытный люд. Расспрашивали о его картинах, где они находятся. Как-то незаметно оказалась рядом Марфа ручейная. Подступила ров-но бы для того, чтобы переменить разговор. Прорекла, словно ворожа, кладя слово к сло-ву:
— Мальцем-то не больно на виду был, как и все. А вот стараньем в люди вышел по милости Божьей, — сказала, как тайное нашептала. — Свое-то и надо теперь берешь…
Все вокруг смолкли, глядя уже на нее.
В черном платье монахини, перехваченным пояскам. Старая-престарая. Художнику не приходилось с ней так вот, лицом к лицу сталкиваться. Мимо проходила, избегая глаза его. А тут сама выказалась. Подошла вроде в остережение его от чего-то только одной ей ведомого. Волосы жесткие, с прядями серебра, припрятаны под темный плат. "Плат", не платок, подумал Андрей Семенович про себя. Приглядел как он повязан. Узлом под подбородком, прикрывая шею. Из-под козырька плата взгляд притерпевшихся ко всему каштановых глаз. Они вбирали в себя то, что от других ускользало. Лицо — словно кора страждущего на юру векового дерева. Застывшая языческая вера в судьбу и непокорная зычность. Будто с лика ее сходит взывный глас к стоявшему во тьме. Но укор этот открыт лишь зоркому духом, могущему подмечать затаенное в другом. "Век золотой орды", будто ее голосом подалась художнику мысль о татарке.
Угадав в глазах художника суждение о себе, Марфа Ручейная, постояв еще молча, и высказала голосом, идущим из глуби себя:
— Ну, ну, коли я канувшее время, так и нарисуй такую, оставь в памяти. — Скрытно, нутром своим, как бы рассмеялась, и отошла. Погќлотилась расступившейся перед ней толпой молодых парней и мужиков. Ее увещевательный смешок только художник и уло-вил.
Выказом себя Марфа Ручейная навела столпившихся вокруг художника весельча-ков на выспросы его о том, как рисуются настоящие картины. А вернее на разговоры о разных дарованиях от рождения усмотренных человеку. Вот у них, колхозных парней, таланты разные вроде бы и есть. Но, поди вот, разузнай их, коли на то взглянуть некому. Один, идя вброд, камушек причудной узрит на стрежи реки, а другой сто раз тут пройдет и не углядит. Зато корягу, под которой раки прячутся, сразу найдет. Стихи пишут, кое-чьи и в газетку впихнут, если в них порядки разваливаются. А вот гораздому на смешные выдумки, да еще с задиром начальства, никто ходу не даст. Руку надо иметь, чтобы тобой смастеренную штуковину на выставку пустили. Правда-то где тут. Наш брат коли вот в частушках душу отведет. Тут вольно: поди разбери, кто их сочинил.
Симка Погостин, перебив сбивчивые голова, тут же и изрек свой высказ о правде:
— Одной рукой кажа дяде бытылку, а другой подноси закуску… Или там что другое, потяжелей… Вот и будешь с правдой по-неправде.
Высказы Симки Погостина о "руке" и о "правде в неправде", тут же и были под-хвачены речистыми словоохотами:
— Имей руку с приложением к брюху, а брехну присластить — дай коќнфету прогло-тить…
Иметь "руку" — порождение нынешнего времени. А до этого вертелось на языке другое: "Блат выше совнаркома". Оно тоже вышло из прежнеќго: "Радение родному чело-вечку…" А "рука" — самое понятное: "бери молча за обещанное". От родных-то человеч-ков "руке" уже маловато, только разве на кус.
Кирюха Кирюхин, лепщик из глины, вырвавшийся из рук Тарапуни, навел Андрея Семеновича на мысли о всегдашней тяге деревенского люда к "досужим" занятиям. Они считались бездельем, как вот чтение книг, и то же рисование… Лапти и чуни плесть — дру-гое дело, на ноги можно надеть. А тут что — разве праздно кого подивить… Вот Кирюха и убежал. И Виктор Кулякин тоже тайно "малюет"… Но настанет время, когда не будет только рисующих, и только пишущих. Как вот Кольцовым-то сказано: "Землю попа-шешь, попишешь стихи…" Красивое должно рождаться и возникать в каждом доме из упорного повседневноќго труда. Оно только и будет истинным. Душу народную, олукав-ленную игом, и надо освещать показом красоты "черного труда". Нерадивых так и усты-жать. Выказанную красоту опять же лучше узрит и поймет тот, кто терпелив в труде… Скотник придет в свой уют дома, и на досуге нарисует то, над чем он трудился и что по-любил. Жилье свое и украќсит этой своей любовью. Тогда и не унизительно будет хлев очистить, навоз в поле вывозить, если осознается, что для богатого урожая на вспаханном тобой поле. Мир наш, как вот высказал Тарапуня, "раздеќрнут на беленьких и чернень-ких". Нерадивый ум и завидует "чистеньќкому-беленькому". Но всякое благо создается "черной" работой… Как вот сказано-то: "Выбирай для себя тесные врата, широкие врата и проќсторный путь к гибели ведут". Эти свои мысли художник и высказал обступившим его парням в ответ на задиры говорунов.
И тут же посыпались супротивные выкрики усмешников, выпестованных неладом устройства мирской жизни:
— Поди и узнай, где такие врата, и где какой путь?..
— Было время к барину жаловали, в его врата проходили…
— А то и к царю-батюшке, у того врата поуже…
— А наш брат демиургын — сам и барин и хозяин, царь правитель и покровитель…
— Он же и понукало тебя подоконным подожком…
— Вот и остается одно — заступную руку демиургына искать, кой пощедрей на посу-лы.
Художник терпеливо, с нескрываемым интересом выслушивал вроде бы праздное пустое балагурство. Его удивляло, что шло оно не от стариќков, кои, если и не сами, то от своих бабушек и дедушек знали и о царе-батюшке, и о барине-татарине, а от молодых колхозников, ждущих обещанного нового рая — светлого будущего.
На веселье к Кулякиным пожаловал весь деревенский ходячий люд. Приглашения не ждали. Так и в старину велось: "За столом не посидеть, так хоть на госте посмот-реть"… "Бомбу-то" само собой поќлагалось с собой прихватить и одну на троих раздавить. И веселись без забот, званый ты или нет.
— Мы и так сделались все государственными изобретателями и божьиќми сотворите-лями, — ловил художник уже и рассудочные голоса "работников", — получил комбайн, ко-ли "недоизобретешь", так и не поедешь… Без таланта тут — куда. Но он, талант-то наш не больно признается демиургынами. Помещики прятали у себя крепостных умельцев, и нас так же загораживают. На Травниковском погосте видим надќгробья, а мастера-то, кто они?..
О надгробьях опять голос Симки Погостина, нынешнего мастера по этой части:
— Ныне в моде опять кресты в оградке, на столбики со звездой покойнички не пад-ки.
