поддаваться неладу нерезон. Иначе иссякнуть живому истоку. В мужике этот исток, как река великая на тверди земной — вечен. Вера и теплилась у истовых пахарей: Бога даст, все и уляжется. Порой надежда и спадала, как посуху река. Но проходило время, мужик оживляелся… Русь от Начала родниковая, глубинно истоковая держава, может единая та-кая на всей Земле-Матушке.
Победа в Великой Отечественной и приподняла дух уверовавшего в себя люда. Возвращавшихся домой немногих уцелевших воззвала забота о длении рода своего… На радостях, что вернулся домой сын Митя, Данило Игнатьич и взялся за устройство своего дома. Смастерил и стол
из заветной сосни, за которым и восседали теперь многоликая семья. Доски подбирались и сплачивались с особым значением. Будто линии жиќзни самого коринского рода слива-лись воедино. В ветре стола — оваќльный светло-коричневый агатовый глаз — искусно вде-ланный сучок. От него разбегались звездочками мелкие сучочки. Это была как бы карта со знаками — куда и в какие дали угнала нескладица моховских Кориных. Увидев хоть раз этот стол — нельзя уже было его забыть. Рисунок столешнищы ученый назвал бы монадой. Так и хуќдожник называл столешницу. "Мистический взыв к охране рода Кориных", — по-яснил Андрей Семенович свое понимание этого знака.
Включили на веранде свет. Он падал из-под золотистого абажура на столешницу и поглощался плотью древней сосны, как поглощаются лучи солнца жаждущей их землей. Дерево самое сродное человеку из всего, что есть в природе. Оно держит в себе и челове-ческую память, как мечту всех прошлых для всех будущих… Столешница дедушкиного стоќла и взывала потомков в родовой предел. Другого места, иуда бы можќно было слететь-ся всем как птицам по весне, не было для них и не могло быть. Художник своим выска-зам о монаде эту мысль как бы и внуќшал молодым птенцам коринского рода.
Светлана накинула на плечи Анны Савельевны шерстяной полушалок. Она прижала его к груди, укрывая и пряча свою худобу. Андрею Семеноќвичу подумалось, что Анна Савельевна, как вот и Светлана, мысленно были с дедушкой Данилом. Глядели на его столешницу, как на лик его самого.
— Вот, — сказал он, выписывая сучки-звезды, — люди, кажись бы, одиќнаковой жизнью живут, на одной и той же земле, но выискивается кудеќсник и узревает то, что дивит других. По ремеслу мужика-крестьянина узнается, как он землю пашет, какую думу думает… Дума-то у дедушки Данила — вот она, наглядна, в узорах этой столешницы. Сердце ему велело сосну мирскую прибрать, а ум подсказал сотворить таинство.
— Нынче уж никто своего не делает, — вроде как пожаловалась на что Анна Савель-евна. — Старое не бережется, а новое без старого кому нынче с толком сделать. В избах все у всех одинаковое, не свое у себя… Валек вот бабушкин прячу в сундуке. Приданое, как не беќречь. Теперь-то кому он сгодиться, а вот держу. Бабушку-то и вспоќминаю, душе ее и радость…
— А ну-ка, ну-ка, интересно бы взглянуть, — живо отозвался Андрей Семенович.
Анна Савельевна сказала, где лежит валек, и попросила Светлану достать его…
Валек был завернут в тонкое льняное полотенце, вытканное и вышиќтое, может, са-мой бабушкой. Выделан он из светло-коричневого дерева, особой породы ивы. Ручка валька — голова дракона. Туловище — спина валька, вытянулась и ползло на ребристом брюхе. Плоский хвост свертывался свитком пергамента. Валек было удобно держать и двигать им, Андрей Семенович положил правую руку на голову дракона, а левую — на его свернутый хвост. И так сделал несколько размашистых движений, как бы ведя валек по катку, накатывая на него полотно, выбеленное на росистом берегу реки. Ребра на брюхе валька-дракона поисќтерлись, несмотря на твердость дерева. На гладкой поверхности валька изображена пряха — девица на выданьи. Тонкие пальцы ее левой руки тянули нить, а правой — крутилось веретено… Из-за копыла невесты выглядывал жених. Глаз художника его и "схватил". Надо было вначале вглядеться в пряху. И разглядеть, куда стыдливо влечется ее взор… На остове копыла пряхи — паутина тонкого рисунка. Копыл — это подаќрок суженой может самого мастера "золотые руки". Тут и радость его самого и грусть ожидания. Желание невысказанное. По бокам валька — кружевной орнамент, канва волшебной сказки. А вся чудесная выделка вольная душа мастера, творца своей жизни — дление ее.
Гости немо сгрудились вокруг художника. Но глядели на чудо без удиќвления. Так приучены были глядеть на все старое, теперь непригодное. Светлана ждала слова худож-ника, видя с какой жадностью вглядывается он в орнамент валька. Заметив ее присталь-ный взгляд, он изрек:
— Шедевр!.. — помолчал, как бы сердясь на что-то и споря с кем-то. Повернулся к Светлане и сказал уже только ей: — Произведение необыќчное. Поэма о целой эпохе. Чело-век жил в глуши и берег в себе свой мир для потомства. Для нас вот. Он был крепостной раб, мыслью богаче нас. Как бы вот показался нам, а мы его не поняли, не приняли… Его дар питала щедро природа. Взор был чист и верен сердцу. И чудо это могло сгореть в пе-чи, как сгорело многое. Беспамятство очерствиќло сердце не отдельного человека, а наро-да. Оскопило плоть и душу…. Мы все те же, кто в свое время не понял и изгнал пророка, распял его, оставаясь в грехе.
Светлане представилось, что этим народом с оскопленной душой, не принявшем пророка, и есть вот мы — сегодняшные рабы своих грехов, молча взирающие на изделие мастера, наделенного Божьим даром. В наќдуманной вечной борьбе друг с другом и всех со всеми, мы возлюбили тьму и сжидись со злом…
Городские гости разглядывая валек дивились вроде как по повелению. Надо ди-виться, раз кто-то дивится. А не выскажи художник своего мнеќния-слова на эту, по-их, бросовую штуковину, так и не увидели бы сотќворенного мастером чудесного изделия.
— Валек-то больно не велик, так и взяла с собой, и берегла, — проќговорила Анна Са-вельевна. — Чего только люди прежде на досуге не деќлали. И все было бабским. Всему-то где уцелеть. Дважды горели… У нас в роду до всего умельцы водились…
Андрей Семенович сказал о Кирюхе Кирюхине, есиповском парнишке, леќпившем из глины разные фигурки и свистульки.
— Даровитость в парне Тарапуня заметил. Показал мне его фигурки. Тяќга к искусст-ву у люда не иссякает. И нельзя ему иссякнуть как неубќранной траве по осени.
Анна Савельевна встрепенулась. Кирюхины — ихние, семеновские. Роќдня по мате-ри. Полсела их было. За что не брались, все в руках гореќло… А где вот теперь они — один Бог знает. Может кто и уцелел на чужбине. Но по-своему-то уж как жить?.. Дома-то сами руки свыкаются
с делом.
Андрей Семенович торопливо припал к мольберту, вглядываясь в лицо Анны Са-вельевны. В этот миг она вся ушла как бы в свое прошлое, гляќдя на валек, приданое рода Кирюхиных.
— Хлебница резная у нас еще была, — вымолвила она, — отец говорил Гаврюхи Кирюхина изделие. Не сбереглась вот… Имена у нас, Кирюхиќных, выбирались под свою фамилию. Кирюхи, Андрюхи, Карпухи, Гаврюхи. Так и называли друг друга ласково уважительно… Из полешков разные фигурки вырезали. Все это умели и вырезать, и выжигать. Из глины лепили, и на камне выделывали что кому примерещится. Дивно и любо было смотреть. Дома свои украшали. Жизнь и текла в радости.
Разговор встряхнул и городских гостей. Да и какие они городские. По духу те же деревенские, как и вся Россия. Только вот с поостуженной душой. Без воли своей жизнь в сторону их от себя оттолкнула. Да и сама деревня живет в каком-то изверге. Парни и му-жики мертвым железом придавлены. Что в поле растет их не больно и заботит. В лес идут с ящичком на ремешке. Вместо птичьего пенья неживые голоса ловят. Мимо чуда вихрем на мотоцикле проскочат, цветка на лугу не заметят.
Дмитрий Данилович оставался в стороне от таких, не от сердца идуќщих разговоров городских гостей, а вроде как подсказанных им. Давно ли все они всякое свое старое охаивали и рушили. На то была напущена мода — охаивать. Теперь вроде бы мода жалеть то, что хулили. И они опять толпой лезут наперед. Говорят с высмехом о "бытии", которое вчера определяло их сознание. Художник тоже с молчаливой ухмылкой прислушивался к их "разговоренности". Вглядывался в лика и увлеченно рисовал. Говорили и судили не о своем деле, выругивали что-то случаќйно им помешавшее. Да и было ли ныне у кого-то свое дело-мнение?.. Всякое свое в глуби души и плоти — творится сердцем. О таком деле не кричат. Его тихо сберегают своей заботой, как вот сберегает пахарь засеянное самим поле.
