Из нарочито усмешливых высказов "раб-отников" над собой, у художника и скла-дывался задуманный им образ картины "Механизатор". Эта "основная сила" демиургы-новой деревни норовит селиться в казенных квартирах. Не домах вот, а квартирах. Квар-тира — квартирант. А верќнее — жилец, впущенный в эту квартиру. В городе так и говорят — жильцы. Работа и забота у такого одна — день прожить. Веселье — бутыќлка, а теперь вот вдобавок и "телик". За этим и забывается, кто ты есть. И сбывается мировая идея демиур-генов, названных вождями, уравнять деревню с пролетариатским городом. Вроде и удает-ся. Колхозник вот уже и нарек себя этим самым "раб-отником" — отняќтым от дела. Слову механизатор молва свое толкование нашла: ловкач, проныра, хапун… Необремененный люд — и колхозный и не колхозный, с таким собой уже и смирился. А от смирения и при-выкания, как от меќтин на теле, враз не избавишься. Это уже многовековое ярмо на вые мирской. Покоряйся и соответствую своему прозванию. А за спиной твоей будут "ловчить за жизнь". К тому и тебя приучают: своего нет, то и ничье — твое. Ухитрись и тихо возьми, хапни. Такое уже и не в грехе.
Раздумья, навеянные есиповским весельем "основной силы", растревоќжили и оза-дачивали Андрея Семеновича. Вынуждали по-иному взглянуть на замыслы картин "Данилово поле" и "механизатор". Подойти к ним изнутри, чтобы увиделся в них голос самой земли, которая дарована пахарю. Голос за нее подает пахарь, его душу и надо раскрыть. Но кто же он — пахарь?.. Выходило так, что Дмитрий Данилович пришел к сотворению своего поля вопреки "всеопределяющему" бытию. Не это бытие определило его сознание и вызвало думы-заботы о самой земле, а извечное потребовало от него действий. И он, избранник, услышал сокровенный его зов, когда время тому настало… Но что вот его, художника, воззвало взяться за картину "Данилово поле", творения пахаря-избранника. Вид поля — сплошная зелень, как и на всех поќлах. Какую тайну можно тут выведать?.. Выходит и его воззвала властная мысль о самой земле, очищенной от скверны. Наперво потянуло за Шелекшу. Взглянуть на то место, где были Татаров бугор и Лягушечье озерцо. Озерцо и бугор с соснами остались в его рисунках. И вот нет ни бугра, ни озерца, есть поле!.. Оно — труд человека. К мысли о написании картины подтолкнул разговор Старика Соколова Якова Филипповича. Старовер, Коммунист во Христе, изрек:
— Вот она, вечная благодать — нива, и подвигла праведника к свяќтому труду, к Божьему полю, и очищению через него места скверны и себя. Поди ведь и хочется ниву-то глазом озрить. Она бережется духом старца-отшельника, чистый скит коего и был на бугре том до татар. Дух-то старца и подал благой знак пахарю. И тебе подаст.
Как бы по неизреченному зову духа богоугодного старца, художник и наведывался за Шелекшу, всматривался в ниву Данилова поля. Вгляќдывался в свои зарисовки Татарова бугра и Лягушечьего озерца. Оста новила акварель, где в водную гладь озерца гляделись матерые сосны. Татарова бугра. Едва заметные штрихи на этой акварели создавали встречный поток волн. Они шли с выси вниз и снизу вверх. Тяжелые, напряженные исходили как бы из подземелья. Легкие, прозрачные, сливаясь с облаков, лучили гладь Лягушечьего озерца. А на разделе этих волн возрождалась торжествующая зеленая нива. Художник не выделял на акварели этот раздел волн, их поток. Это угадывалось им теперь, при новом разглядывании рисунков. А тогда они возникли под его кистью сами собой. Глаз что-то приметил, рука проворно нанесла штрих. И вот увиделось новым зрением то, что возникло на месте, очищенном от скверны… Осознавалось и таинство действ избранника пахаря. Тяжелое уходило в преисподнюю, а светлое озаряло сотворенную им ниву. Воображение вырисовывало и мысленное видение духа старца-скитника. Он чем-то был похож со Старикам Соколовым Яковом Филипповичем. Этот представший перед внутренним взором лик и должен быть вырезан на кряќже сосны с Татарова бугра. Ему и венчать образы землепашцев-воителей, ратников отечества… На Святой Руси каждый и пахарь, и воитель. Замысел картины "Данилово поле" не сразу сложился. Но вот глаз художника пал на яркую рябину, росшую на краю поля со стороны речки Гороховки. Вернее, не сама рябина привлекла, а пышная кисть ее. Кисть эту держала ветка, опускавшаяся к ниве. Художник подошел к ряќбине, приподнял на ладони кисть, и ощутил ее тепло и покалывание ладони. На середине поля, куда глядела ветвь с этой кистью, означилось колыхание зелени, на которой сверкали блики утренних росиќнок. Росы уже не было, но сверкание ее осталось. Поле открывало художнику свою тайну… На следующее утро он пришел к этой рябине с мольбертом. Нанес на холст контуры поля. И опять как бы сама рука выводила невидимые, а лишь воображаемые штрихи и линии. Они сводились к тому месту, где был Татаров бугор. Приходил уже ежедневно к своей рябине. Но что-то тайное ускальзывало от глаза. Но вот когда видимое было нанесено на холст, на поле с выси сошел пучок света и осветил всю ширь поля. Означилось борение сошедшего с выси света с застилающей зелень поля. Все на глади поля как бы уже двигалось, изќменялось, завораживая воображение. Свет живительный истекал не тоќлько с небесной выси, им лучилась и Черемуховая круча за Шелекшей, плесо реки, сосновый бор за речкой Гороховкой. А издалека, со староќго моховского поля, из-за реки, подавала свои знаки художнику Сосќна-Волк. Она венчала округу своим шатром, как венчал купол церкви Всех Святых. Мирской храм она теперь и заменяла. Оберега люд, сама загадочно хранясь.
Единение сущего от Начала и воссотворенного в труде человеком, его разумом, и есть неизреченное чудо. Это чудо и открылось глазу художника. Оно — Данилово поле. Все необыкновенное исходит из обыкновенного. Огреховленный человек не может про-никнуть в Горний мир. Потому и не открывается ему дивное чудо в обыкновенном, своем. Он нищ и окаянен. Но в труде со взывом к небесным силам и он, омраченный близится к очувствованию небесных тайн… Пахарь-избранник восќсоздал вот благодатную ниву, художнику дано слить воедино труд паќря и озаряющий его ниву свет небесный. Черное, отемненное растворя- ется светом, мрак опадает, земное просветляется. Созеќрцая внутренним взором всходы поля и движение оживляющих его волн света, художник и силился вникнуть в то, что тут было, кода нашли сюда татарские конники. Как и ныне, и тогда все раздваивалось на верхнее и нижнее. И было как бы подрезано гигантским ножом. Тяжелое, темное поглотила земля, держа его в преисподней и оберегая от него люд, а праведное, поруганное черным ведуном, возвысилось. И теперь вот озаряет поле, созданное на земле, очищенной от клятья ведуќна. За этими раздумьями о нижнем и верхнем ярусах, земного и небесноќго, всплыло видение отражения сосен Татарова бугра в глади Лягушеќчьего озерца. Оно было отображено им в акварели только потому, что было красиво: виделось небесное в глуби земли. Среди сосен на бугре скит старца-отшельника не гляделся в озерцо и не уходил вниз. Это художник понял тоже при разглядывании своей акварели. Значит, ему было как бы подсказано сотворить такую акварель. И он представил, увидел внутренним взором скит старца до нашествия в эти места татар… К скиту вела наторенная тропа страждущих молельников. И слово старќца их возвышало, взывало к горнему миру… До сотворения Данилова поќля никто не знал, что на дне Лягушечьего озерца муруется прах черного ведуна. Только Старику Соколову, Коммунисту во Христе дана была о том весть. И не случайно судьба свела его с затылоглазником, потомком этого ведуна. Творить зло не давал черной силе ведуна дух старца-молельника. И ведун, терзаясь замурованным, взывал, чтобы прах его вызволили из плена на волю. Но это могло быть только через
того, кем стал в своей новой жизни сам старец. Затылоглазник и отыскал Старика Соколова, тогда красного бойца особого отряда.
В этот самый миг раздумий под сенью рябины, приближавший художника к тайне, он и заметил подъезжающий "Уазик". Навеянное провидческое озарение стушевалось обыденностью видения. Но когда все трое — Дмиќтрий Данилович, Александра и Николай Петрович встали под рябиной, зелень на ниве заколыхалась. Ровно, что большое невидимо пролетело низом поля и завихрило его. Затем, уже при разговоре о картине, над полем нависло белесое облачко, превратясь в распятие на креќсте, Облачко развеялось полетом голубя и осело на поле легким туманцем. Все стало обычным. И художник нанес на холст знак креста, увенчивающий картину.
