— И ты не попробовал хозяйского угощеньица?

— Провались он в тартарары! Мне тайком от него кумысу поднесли.

Владимир, на минуту опустив весла и обернувшись к Надежде, коротко пересказал разговор с Симоном Афанасьевичем над речным обрывом.

— Ни стыда у него, ни совести, — подтвердил Сосипатыч, сердито загребая воду кормовым веслом. — Другой бы рубля не пожалел, а этот, язва, шесть гривен. А мне теперича руки надыть в бане отпаривать. Скупердяй бессовестный!.. Как ты говоришь, Ильич? Спалататор?

— Да, эксплуататор. И он, ты знаешь, Надюша, за парламент! Только не французского, а английского типа, чтобы — при царе-батюшке! И сам не прочь в депутаты. Опаснейший из противников.

На следующий день, вспомнив о серебристых бликах на миражных озерах, о метелках цветущей солодки, Надежда написала своей будущей свекрови:

«А за Енисеем чудо как хорошо!»

Шестого июля 1898 года Минусинский исправник Мухин отдыхал после сытного обеда, когда из полицейского управления пришел дежурный помощник.

— Важная надобность, — объяснил исправнице. — Будите, почтенная.

Мухин, полусонно зевая и накидывая подтяжки на плечи, вышел из спальни в мягких шлепанцах.

— От его превосходительства, — прищелкнул каблуками помощник, подавая телеграмму, записанную на особом бланке. — Экстренная депеша.

Глянув на первые слова, исправник сердито сплюнул:

— Тьфу! Стоило будить… Я думал: предписано беглых искать. Или генерала встречать. А тут… Опять Ульянов! Хлопот на мою голову!.. — И, возвращая телеграмму, распорядился: — К утру приготовь нарочного в Шушенское. Тройку. Пусть знает — от самого губернатора распоряжение!

Еще раз зевнул, расправил плечи.

— Сон разбит. А снилось что-то завлекательное… Теперь и не припомню… — Потер руками щеки, с порога спальни добавил начальственным тоном: — За исполнением проследить, как полагается. И после сего — донесение по всем статьям.

Телеграмма губернатора подействовала, — отец Иоанн согласился без третьего оглашения обвенчать в пятницу, 10 июля. На приготовления и хлопоты оставалось два дня. Ими с утра до вечера были заняты все трое.

Владимир первым делом перевез в дом Петровой книги, разместил их на полках в своем рабочем углу, где уже стояла новенькая конторка, пахнущая краской. Потом с помощью Надежды поставил в той же комнате две железные кровати.

В пятницу утром он отвел туда Дженни и привязал за ножку стола. Собака не хотела оставаться одна в незнакомом доме, грызла ременной поводок и скулила до тех пор, пока он не принес ружье и патронташ, один вид которых успокоил Дженни.

Больше всего хлопот выпало на долю женщин. Они начали со стирки. С дощатых мостков полоскали белье в Шушенке, гладили чугунным утюгом, привезенным с собою из Питера. Накануне свадьбы занялись стряпней. Тут им вызвалась помочь Прасковья Олимпиевна, великая мастерица по этой части. Она приготовила из крупчатки пончики и хворост. В день венчания обещала испечь пирог из тайменя.

— Не сговорились раньше, — упрекнула Елизавету Васильевну, — я медовухи бы наварила — с одного бы стаканчика заплясали! Аль в казенке купите четверти три?

— Наши водки не пьют, — сказала Крупская-старшая. — Ни капли.

— Фи-и, отродясь не слыхивала, штоб на свадьбе да не погулять! Один-то-разъединственный раз в жизни!

— Мы — тихо, скромно. Бутылочку портвейна. А водку — только для гостей да поручителей. Две бутылки.

— Воробью на глоток!.. Ну, а кольца у молодых какие куплены? Небось, — Прасковья Олимпиевна пошевелила золотое на своем пальце, — поширше моего?

— А-а! Про кольца я и забыла спросить, — спохватилась Елизавета Васильевна, крикнула: — Володя! Покажи Прасковье Олимпиевне обручальные кольца.

Владимир Ильич вышел с порозовевшими щеками.

— Колец нет. Я просто не подумал.

— Как же это ты, миленький?! О самом важном забыл!.. Где теперь возьмете? Придется — нарочного в Минусу.

— Выход есть. У вас найдется два пятака? Оскар сделает.

— Наденьке из медного пятака?! Ты бы еще придумал — железные. Да она… И людей стыдно.

Прасковья Олимпиевна прикрыла рот рукой: вот так квартиранты отыскались! С кольцами из пятаков!

— Все равно мы их носить не будем, а на какой-то час и медные послужат. Вы не волнуйтесь. Поверьте, ни один здравомыслящий нас не осудит.

Услышав разговор, из дальней комнаты вышла Надежда:

— Мама, медные кольца — очень хорошо. Других нам не нужно. Я бы даже постыдилась надеть.

— Ну, как хотите. Я свое слово сказала.

— Пятаки я могу одолжить, — ужимчиво молвила хозяйка. — У меня найдутся.

— Не беспокойтесь, свои отыщутся.

Елизавета Васильевна достала из маленького старомодного ридикюля два пятака, молча подала Володе.

Появилась новая забота — о шаферах. Владимир Ильич хотел позвать Сосипатыча, но тот объяснил — нужны холостяки. Оскара и Леопольда? Тоже нельзя: один — католик, другой — лютеранин.

Священник ворчал:

— Не внимали моему пастырскому совету. А сами не мыслите благолепия. Без посаженого родителя, без тысяцкого и свах… Один грех с вами, такими-то!

В церкви было прохладно и пусто, — все девки и бабы вместе с мужиками еще утром уехали на сенокос.

Жениха ждали трое близких ему людей: Ян Лукич, Иван Сосипатрович и Оскар Александрович. Больше всех волновался Сосипатыч. Он то выходил на паперть, то снова возвращался в полумрак старинного здания, насквозь пропахшего воском, ладаном да пылью многих десятилетий.

Еще накануне, как перед большим праздником, он попарился в бане, сегодня с утра расчесал волосы и бороду. Новую рубаху из розового ситца подпоясал тканым гарусным пояском с большими кистями на концах. Владимиру Ильичу он напомнил о поручителях.

— Да, да, — отозвался тот и попросил сходить в лавку Строганова, где могли оказаться покупатели. — Только самого лавочника не зови.

— Про то, Ильич, не толкуй, — успокоил Сосипатыч. — Не нашего поля ягода в туесок негодна.

Не прошло и десяти минут, как он привел мужика и двух парней. Псаломщик Наркисс Тыжнов записал поручителей в «брачный обыск». Парни охотно согласились стать шаферами.

А через площадь уже шла, сопровождаемая Варламовной, Надежда в длинном белом платье, перехваченном широким кушаком с нарядной серебристой застежкой. За спиной покачивалась пышная коса, перевитая белой лентой.

Крупская покинула мрачный зыряновский дом, чтобы в час венчания стать Ульяновой и потом вместе с мужем и гостями отправиться на новую квартиру, где их нетерпеливо ждет мать.

Надя знала, что за свадебным столом кто-нибудь непременно крикнет: «Горько!» Володя, по народному обычаю, при всех поцелует ее. Конечно, неловко и смущенно…

А через три дня на них свалились новые тревоги и волнения.

Четырнадцатого июля утром Ульяновы пошли встречать почту. Надя сказала:

— От кого-то получим письма. У меня колотится сердце. Радостные или…

— Конечно, радостные. Поздравления! Телеграмму от мамы и сестер, письма от Кржижановских и Старковых. Вот увидишь!

Получили письмо от Ляховского. Он поздравлять не мог — еще не знал о свадьбе.

Как они там с Николаем Евграфовичем в далеком Верхоленске? Здоровы ли?..

— Извини, Надюша… — Владимир посреди улицы, слегка замедлив шаг, вскрыл конверт, глянул на первые строки, и рука у него дрогнула. — Это ужасно! — Снова глянул на письмо: не ошибся ли? — Ужасная весть!

— Что, что, Володя? С кем-то несчастье?

— Громаднейшее. Похоронили Федосеева, редчайшего человека. Самоубийство! Это не укладывается в моей голове. Не могу примириться. И не могу назвать иначе, как убийством. А убийца — в горностаевой мантии!